«Язык и сознание»

Сознание и рефлексия

Неразрывность явлений сознания и рефлексии отмечается многими авторами. В. И. Слободчиков и Е. И. Исаев считают, что анализ проблем сознания – это, прежде всего, исследование феномена рефлексии как смыслового центра всей человеческой реальности. Согласно авторам, рефлексия позволяет осуществить «выход человека из полной поглощенности непосредственным процессом жизни для выработки соответствующего отношения к ней» (Слободчиков, 1995. С. 183).

Как отмечает В. Ф. Петренко, «осознание средств сознания... необходимо субъекту для разведения картины (образа) мира и собственно действительности. Действительность репрезентирована субъекту через призму чувственной модели мира (перцептивный образ) или через знаковые, концептуальные модели, и в этом плане для наивного нерефлексирующего субъекта действительность оказывается манифестированной некоторой моделью мира, «слитной» с этой моделью. Рефлексия средств познания, более разработанная для понятийных форм, позволяет через констатацию множественности возможных моделей мира развести (вычленить) объект познания и выработанные в истории науки средства познания и тем самым, преодолевая позицию «наивного реализма», обеспечить субъекту определенную свободу в выборе и конструировании средств познания» (Петренко, 1988. С. 31).

Согласно В. И. Панову, рефлексивный акт может выступать как особая форма самоосуществления сознания в его онтологическом плане, т.е. в качестве формы бытия (Панов, 2002).

Ю. А. Шрейдер, обсуждая суть открытия В. А. Лефевра (описание структур рефлексии в алгебраической форме) и рефлексивных механизмов в человеческом сознании, расширяет понятие рефлексии как сознательного отслеживания и анализа человеком собственных мыслей и включает в него знания о том, как человек осознает (оценивает) свои намерения и свою оценку этих намерений (Шрейдер, 1990).

М. А. Розов отмечает два существенно различных значения понятия «рефлексия»:

лефевровское значение рефлексии как конкретного механизма или «автоматического» выбора в бинарных ситуациях, безразличного в широких пределах к содержанию того, что именно выбирается;

рефлексия как содержательный анализ, способность человека постигать свой внутренний мир и строить картину своих состояний. Человек, например, не только видит звезду, но и знает, что он ее видит (Розов, 1990).

А. В. Карпов и В. В. Пономарева находят более емкую формулу: «Рефлексия – не только продукт сознания, но также форма его существования, важнейшее его условие... и один из его основных механизмов». И далее: «...ни отождествление, ни обособление рефлексии и сознания абсолютно неправомерны... и неконструктивны в плане решения обеих этих проблем» (Карпов, 2000. С. 3–4). Любопытно утверждение авторов о том, что «рефлексия – это та область, где существуют (и реально действуют) максимальные возможности для «отступления» от объективных законов и закономерностей как таковых» (Там же. С. 7).

Об этом же значительно ранее и несколько иначе сказано у Е. П. Велихова, В. П. Зинченко и В. А. Лекторского: сознание (в его рефлексивном слое) – дальнейший шаг в направлении свободы, вневременное и внепространственное образование (Велихов, 1988).

Блестящий пример подтверждения этой свободы сознания – рефлексии находим у М. М. Бахтина: «... все эти определения (своего образа), как пристрастные, так и объективные, находятся у него в руках и не завершают его именно потому, что он сам сознает их; он может выйти за их пределы и сделать их неадекватными. Он знает, что последнее слово за ним и во что бы то ни стало стремится сохранить за собой это последнее слово о себе, слово своего самосознания. Чтобы в нем стать уже не тем, что он есть. Его самосознание живет своей незавершенностью, своей «незакрытостью и нерешенностью» (Бахтин, 1994. С. 45).

Возвращаясь к трактовке рефлексии в работе В, А. Карпова и В. В. Пономаревой, отметим, что авторы считают «контакт субъектов и их сознаний просто невозможным без рефлексивных средств и процессов» (Карпов, 2000. С. 9), что, на наш взгляд, инверсирует проблему в силу того, что, как мы уже неоднократно отмечали, контакт и есть сущностная характеристика сознания и соответственно рефлексии. Весьма спорным является утверждение А. В. Карпова и В. В. Пономаревой о принципиальной континуальности рефлексии и самого сознания (Там же. С. 11).

Обсуждая проблему преодоления полной поглощенности текущим процессом жизни и возможности занятия позиции над ней, В. И. Слободчиков и Е. И. Исаев в качестве первого этапа преобразования бытийного сознания в рефлексивное сознание рассматривают осознание себя, или самосознание (Слободчиков, 1995). Авторы считают достаточными формами этого процесса самопознание, самооценку, самоконтроль и самопринятие.

В. В. Столин утверждает, что «единицами самосознания личности являются не образы сами по себе, и не самооценки в когнитивной или эмоциональной форме, и не образы плюс самооценки. Единицей самосознания личности является конфликтный смысл «Я», отражающий столкновение различных жизненных отношений субъекта, столкновение его мотивов и деятелъностей» (Столин, 1983. С. 123).

Некоторые истоки этой конфликтности прекрасно иллюстрируются М. М. Бахтиным: «Сознание себя самого все время ощущает себя на фоне сознания о нем другого, «я для себя» – на фоне «я для другого». (Бахтин, 1994. С. 100). Так, «в «Бедных людях» самосознание бедного человека раскрывается на фоне социально-чужого сознания о нем» (Там же. С. 101). Приведем полностью рассуждение М. М. Бахтина, тем более что в психологии трудно найти столь же блестящий пример анализа работы самосознания: «В самосознание героя проникло чужое сознание о нем, в самовысказывание героя брошено чужое слово о нем; чужое сознание и чужое слово вызывают специфические явления, определяющие тематическое развитие самосознания, его изломы, лазейки, протесты, с одной стороны, и речь героя с ее акцентными перебоями, синтаксическими изломами, повторениями, оговорками и растянутостью, с другой стороны» (Там же. С. 103). М. М. Бахтин анализирует также «двояко-направленные слова, включающие в себя как необходимый момент отношение к чужому высказыванию». В связи с этим М. М. Бахтин выделяет «речевой стиль, определяемый напряженным предвосхищением чужого слова» (Там же. С. 98). «Оглядка проявляется, прежде всего, в характерном для этого стиля торможении речи и в перебивании ее оговорками» (Там же. С. 99). Таким образом, конструируется «скрещение и пересечение в каждом элементе сознания и слова двух сознаний, двух точек зрения, двух оценок» (Там же. С. 105). При этом, как пишет М. М. Бахтин, предвосхищение стремится к дурной бесконечности. «Тенденция этих предвосхищений сводится к тому, чтобы непременно сохранить за собой последнее слово. Это последнее слово должно выражать полную независимость героя от чужого взгляда и слова, совершенное равнодушие его к чужому мнению и чужой оценке. Но именно этим предвосхищением чужой реплики и ответом на нее он снова показывает другому (и себе самому) свою значимость от него. Он боится, как бы другой не подумал, что он боится его мнения. Но этой боязнью он как раз и показывает свою зависимость от чужого сознания, свою неспособность успокоиться на собственном самоопределении» (Там же. С. 125).

Нагромождение форм внутреннего диалога (контакта) граничит с потерей внутренней ориентировки, самоопределенности и свободы. Особенно, если в работу включаются «лазейки сознания и слова» как особый прием «оставления за собой возможности изменить последний тотальный смысл своего слова» (Там же. С. 129). Как пишет М. М. Бахтин, «лазейка делает зыбкими все самоопределения героев, слово в них не затвердевает в своем смысле и в каждый миг, как хамелеон, готово изменить свой тон и свой последний смысл... Лазейка глубоко искажает его отношение к себе. Герой не знает, чье мнение, чье утверждение, в конце концов, его окончательное суждение: его ли собственное – покаянное и осуждающее, или, наоборот, желаемое и вынуждаемое им мнение другого, приемлющее и оправдывающее» (Там же. С. 131).

Психологические «иллюстрации» М. М. Бахтина могли бы хорошо отразиться, на наш взгляд, в моделях В. А. Петровского об отраженности (идеальной репрезентации) субъекта в витальном, социокультурном, межличностном пространствах. (Петровский В. А., 1996. С. 172–213).

В многочисленных «фигурах» самокорреции содержания самосознания, описываемых М. М. Бахтиным на материале произведений Ф. М. Достоевского, легко усмотреть эмпирический материал, релевантный (соотносимый) с позже сформулированным теоретическим тезисом В. А. Петровского о том, что «творческий акт лишь тогда имеет в глазах индивида реальный смысл, когда он обнаруживает в этом акте свободу от чьих-либо предположений и схем» (Там же. С. 160).