«Групповое сознание»

Язык и сознание

Обстоятельный обзор проблемы взаимосвязи языка и сознания содержится в книге В. Ф. Петренко «Психосемантика сознания» (Петренко, 1988).

Язык – материальная форма существования (Шорохова, 1961) и необходимое условие возникновения сознания (Рубинштейн, 1957). В синхроническом плане достаточность языка для существования сознания представляется проблематичной. М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорский отмечают, что «языковая форма понимания сознания... не должна накладываться целиком на область сознания. Мы не можем сказать: «Где есть язык – там есть сознание» (Мамардашвили, 1999. С. 37).

С. Л. Рубинштейн, утверждая, что без языка нет сознания, что язык – форма сознания человека, вместе с тем отмечает неправомерность отождествления сознания с языком, сведения его к функционированию языка. «Не слово само по себе, а общественно накопленные знания, объективированные в слове, являются стержнем сознания» (Рубинштейн, 1957. С. 280).

Согласно М. К. Мамардашвили и А. М. Пятигорскому, «отличие сознания от языка может быть зафиксировано в отдельных описуемых случаях мышления и языка» (Мамардашвили, 1999. С. 38). Авторы считают, что «сознание невозможно понять посредством лингвистического исследования текста», т. к. «текст может быть создан без сознания, в порядке объективного знания или спонтанно... Сознание появляется в тексте не в силу каких-то закономерностей языка, т.е. изнутри текста, но исключительно в силу каких-то закономерностей самого сознания» (Там же).

На наш взгляд, проблема языка и сознания включает в себя как минимум две подпроблемы:» являются ли словесная и другие знаковые формы сознания тождественными (эквивалентными) по сути, или между различными знаковыми формами проявления сознания существуют качественные различия, детерминированные качественной спецификой того или иного языка как знаковой системы;

9 являются ли структурно-эквивалентными диахронический (эволюционный, филогенетический) и синхронический подходы к анализу соотношения языка (знаковой формы) и сознания. Если нет, то могут ли в уже существующем (сформированном) сознании функционировать индивидуальные (уникальные) или сходные Онтогенентически сформированные несловесные знаковые формы сознания.

Недифференцированность проблем языка и сознания, в частности недифференцированность словесных и других знаковых систем в проблеме сознания, приводит к слишком общим суждениям типа: сознание есть всегда словесно означенное отражение ( где нет знака, там нет и сознания) (Спиркин, 1972); или: системообразующим фактором и движущей силой становления сознания в антропогенезе была знаково-речевая сигнализация (Чуприкова, 1999).

В контексте дифференциации различных проблем языка и сознания становится понятным высказывание Е. П. Велихова, В. П. Зинченко и В. А. Лекторского о недостаточности слова как прибора для изучения сознания, неполноте данности сознания в слове и необходимости анализа также предметного действия и чувственного образа при изучении сознания (Велихов, 1988).

Несомненно, что концептуальная линия культурно-исторической психологии Л. С. Выготского, прежде всего и более всего, связана с материалом словесного, речевого сознания. А. Р. Лурия связывает открытие Л. С. Выготского с положением о смысловом и системном развитии значения слова (Лурия, 1979). По мнению А. Р. Лурии, Л. С. Выготский «сближал факт развития значения слова с фактом развития сознания,.. поэтому учение о развитии смыслового и системного значения слова может быть одновременно обозначено как учение о смысловом и системном развитии сознания» (Там же. С. 52). В этом контексте понятен тезис автора о слове как элементе, формирующем сознание посредством аннотативной, референтной функции слова, т.е. обозначении через слово предмета, действия, качества (свойства) и отношения. В отличие от человеческого, «язык» животных не обозначает постоянной вещи, признака, свойства, отношения, а лишь выражает состояние или переживания животного. Поэтому он не передает объективную информацию, а лишь насыщает ее теми же переживаниями, которые наблюдаются у животного в то время, когда оно испускает звук... и производит известное обусловленное аффектом движение» (Там же. С. 28). У человека же, благодаря слову, «мир удваивается». Человек без слова имел дело только с теми вещами, которыми он мог манипулировать. С помощью языка, который обозначает предметы, он может иметь дело с предметами, которые непосредственно не воспринимались и которые ранее не входили в состав его собственного опыта» (Там же. С. 37).

Удвоение мира посредством слова существенно расширяет возможности человека и позволяет ему:

произвольно вызывать те или иные образы независимо от их реального наличия, т.е. произвольно управлять этим вторым миром;

оперировать с предметами даже в их отсутствии;

передавать опыт от индивида к индивиду, усваивать опыт.

Как отмечает А. Р. Лурия, «с появлением языка как системы кодов, обозначающих предметы, действия, качества, отношения, человек получает как бы новое измерение сознания» (Там же. С. 38).

Вслед за Л. С. Выготским, А. Р. Лурия отмечает абстрагирующую, обобщающую, анализирующую функции слова, фиксируя, таким образом, категориальное значение слова.

«Каждое слово не только обозначает предмет, но... и выделяет признак, существенный для этого предмета, анализирует данный предмет», т.е. слово анализирует и обобщает, относит к предметной категории, а «обобщение есть важнейшая операция сознания» (Там же. С. 43). Удвоение мира посредством слова, в свою очередь, может виртуализировать контакт и неимоверно расширять внутреннюю свободу человека. Как пишет А. Р. Лурия, «переход значения слова на стадию отвлеченных понятий не только обеспечивает значительно более совершенную переработку получаемой информации, но вместе с тем придает познавательным процессам ту свободу, о которой говорил еще А. Гельб...» (Там же. С. 81).

Глубокий исследователь, А. Р. Лурия не может пройти мимо вопроса о механизмах продуцирования речи, порождения сознания и высказывает предположение о том, что высказывание исходит из «первичной мысли, или замысла, которые лишь затем превращаются в систему слов, образующих фразу» (Там же. С. 154).

Таким образом, и в работе А. Р. Лурии, помимо идеологии языкового сознания (слово – клеточка сознания), мы обнаруживаем идею других средств (форм) сознания, которые, в частности, «регулируют селективность (определяют верность – неверность выбранного слова в случаях равновероятного «всплывания слов») (Там же. С. 114), определяют замысел или «первичную мысль», определяют наглядно-действенный характер «сознания умственно отсталого ребенка» (Там же. С. 70).

В медико-психологической практике накоплено достаточно фактов, доказывающих при всей тесной взаимосвязи сознания и речи как материального средства существования языка их нетождественность. А. М. Иваницкий, ссылаясь на исследования О. А. Сидоровой, утверждает, что потеря речевой функции еще не приводит непосредственно к нарушению сознания. Больной сохраняет свою ориентировку во времени и пространстве и в случае обратного развития болезни, как это нередко бывает при поражениях сосудистого генеза, может полностью воспроизвести свои переживания и ход событий за период выпадения речевой функции. С другой стороны, как отмечает А. М. Иваницкий, сознание может быть нарушено и при сохранении речевой функции. Так, при старческом слабоумии – болезни Альцгеймера – описан так называемый «симптом зеркала». Он проявляется в том, что больной, увидев в зеркале свое изображение, принимает его за другого человека и вступает с ним в беседу. В данном случае вряд ли можно говорить, что больной находится в полном сознании, хотя речь у него формально сохранена (Иваницкий, 1994).

В какой форме реализуется сознание в этом и множестве других случаев несловесной представленности фактов сознательной регуляции деятельности, поведения?

Все еще уникальной и проливающей свет на эту проблему является работа Е. Ю. Артемьевой по психологии субъективной семантики (Артемьева, 1999). В проведенном Е. Ю. Артемьевой исследовании приводится убедительное доказательство (в прямом и обратном экспериментах) существования визуальной семантики форм. При восприятии визуально-представленных объектов «существуют как бы два этапа квалификации объекта: его «допредметная», грубая эмоционально-оценочная квалификация, и собственно предметное, категориально-понятийное рассмотрение» (Там же. С. 121).

Согласно Е. Ю. Артемьевой, «существует единый механизм семантического атрибутирования разномодальных объектов, и вообще, объектов любой природы. Объект мира презентируется субъекту своим единообразно оцениваемым семантическим кодом» (Там же. С. 122). Исследования Е. Ю. Артемьевой показали, что пространство, время и социальный мир оцениваются человеком в разных «метрических» системах. Субъективная интерпретация объектов различного типа (изображения, временные интервалы, ситуации) при ретроспективном анкетировании оказалась связанной с существенно разными категориями, используемыми испытуемыми. Для изображений – это прямые и метафорические свойства объекта; для временных интервалов – свойства объекта «для меня»; для ситуаций – свойства объекта, воздействующие на оценивающего и свойства объекта «для меня» (Там же. С. 146). Обоснование «визуальной семантики», т.е. доказательство существования стабильной структуры оценок отношения к визуально представленным формам осуществлено Е. Ю. Артемьевой совместно с Л. С. Назаровой в «обратном» эксперименте, когда испытуемые, не участвовавшие в оценивании, по оценкам других испытуемых узнавали объекты или их изображения (Там же. С. 205).

Более того, в исследованиях Е. Ю. Артемьевой показано «взаимопроникновение частных семантик»: визуальной, вкусовой, цветовой и т.д. Испытуемые Е. Ю. Артемьевой находили аналоги объектов одной природы среди объектов другой природы. При этом аналогами являлись объекты, имеющие идентичные семантические коды. По мнению Е. Ю. Артемьевой, существуют как модальные семантики (и соответственно сознания) – тактильная, обонятельная, визуальная, вкусовая и т.д., так и семантики внемодальной природы: временные интервалы (сознание времени); семантика объектов социальной природы (восприятие человека человеком); объектов материальной культуры. Можно утверждать, что взаимопроницаемость (взаимопроектируемость) этих семантик обеспечивает «семантическое единство субъективного мира».

В контексте исследований Е. Ю. Артемьевой становится понятной категоричность утверждения Э. Б. Маркаряна о том, что сознание не имеет иного бытия, кроме как в языке. Нам непосредственно дан только язык, и только в нем – содержание сознания (Маркарян, 1976). К счастью, языков оказывается много – язык образов, звуков, запахов, касаний и т.д., и оказывается, что действительно, как утверждает О. А. Донских, язык – это любой способ намеренного обращения одного существа к другому, и сознательность оказывается более важным критерием языка, чем передача информации и коммуникация (Донских, 1993).

В социально нормированных формах поведения, как предполагает В. Ф. Петренко, носителями значения могут выступать ритуалы, выразительные движения, танцы, жесты и т.д. (Петренко, 1988. С. 9).

В соответствии с культурно-историческим подходом Л. С. Выготского формы или языки проявления и развития сознания можно принципиально дифференцировать по критерию естественного (органического) или искусственного (высшие психические функции) происхождения и функционирования (Выготский, 1982).

Определенная систематизация языков в этом плане содержится в работе Ю. С. Степанова (Степанов, 1971). На это отличие с позиций популяционного механизма формирования полиморфизма межполушарной асимметрии мозга человека указывает, в частности, В. В. Аршавский. Согласно автору, заложенный природой фундаментальный принцип функциональной межполушарной асимметрии человека определяется семантическими характеристиками, связанными с эволюцией образа и слова от знака естественного к знаку искусственному. Эта закономерность прослеживается и в онтогенезе каждого человека, и в филогенезе человека как вида (антропогенезе), и в развитии культуры человеческого общества в целом (Аршавский, 1999).

Естественно-языковую природу сознания исследуют Е. Ю. Артемьева, В. Ф. Василюк, В. П. Зинченко и др. Что касается искусственно-языковых механизмов функционирования сознания, то любопытный обзор и концептуальный поиск находим в работе Н. Г. Салминой. Автор анализирует различные схемы (концепты) знакового порождения и функционирования: семантический «треугольник» Г. Фреге – Огдена – Ричардса (предмет – знак – значение); «квадрат» Л. А. Абрамяна (предмет – знак – адресат – отношение); «сикстет» Р. Якобсона (отправитель – получатель – контакт – шифр – контекст – сообщение) и конструирует оригинальную схему, позволяющую осуществлять содержательный психологический анализ «знаковой ситуации» (Салмина, 1988).

Не затрагивая проблемы возникновения сознания в филогенезе, все же отметим, что та легкость и бесспорность, с которой решалась эта проблема в философско-психологическом плане в советской психологии, столь же легко вызывает споры и серьезные сомнения в возможности или единственности такого пути зарождения сознания. В. М. Аллахвердов, критически оценивая возможности концептуального подхода Л. С. Выготского по проблеме генеза сознания в культурно-историческом плане, приходит к заключению, что «социальные процессы оказывают огромное влияние на сознание, но они не могут его породить» (Аллахвердов, 2000. С. 210), и «сознание как самоочевидность (непосредственная данность) не может само по себе возникнуть ни в трудовом процессе, ни в общении, ни в других социальных контактах. Оно должно существовать до начала социального взаимодействия. Ведь даже выражаемые в словах значения и смыслы могут появиться в сознании, только если оно уже существует» (Там же. С. 211).