«Уголовное право Германии: история и современность»

Реформа уголовного права и создание пенитенциарной системы

XVIII век стал временем еще одной немаловажной реформы – реформы уголовного законодательства и выработки проблем исправительных наказаний. С конца XVII в. облик преступности постепенно менялся: на смену убийствам и физически агрессивному поведению приходят правонарушения против собственности; на место телесных повреждений – кража и мошенничество. Преступность беднейших классов, не имевшая четких границ, спорадическая, но весьма распространенная, сменилась преступностью ограниченной и «искусной». Если в XVII в. преступники – «люди изнуренные, голодные, живущие одним моментом, разгневанные: преступники временные», то уже в XVIII в, это «изворотливые, хитрые, расчетливые продувные бестии, маргиналы».

Изменилась и сама внутренняя структура преступности: сплоченные и сильные банды «злодеев» (грабители, действовавшие небольшими вооруженными отрядами, шайки контрабандистов, отставные солдаты или дезертиры, бродяжничавшие группами) начинают распадаться; преследование их становится более успешным. Чтобы стать незаметнее, они разбиваются на более мелкие группы, действуя меньшими силами и с меньшим риском кровопролития. Общее движение уводит криминал от нападения на человека к более или менее прямому расхищению имущества и от массовой преступности – к преступности, являющейся делом профессионалов.

Смягчение характера преступлений опережает смягчение законов. Но эту перемену невозможно отделить от нескольких процессов, лежавших в ее основе. Первым из них стало воздействие экономических факторов, общий подъем уровня жизни, значительный демографический рост, увеличение богатства и собственности и вытекавшая отсюда потребность в безопасности. Вторым стало ужесточение правосудия на протяжении всего XVIIT в. Так, в Англии в начале XIX в. смертным приговором каралось 233 преступления, и 156 из них бы ли добавлены в течение предыдущего столетия; во Франции законодательство о бродяжничестве неоднократно обновлялось и ужесточалось: с 1775 по 1790 гг. за кражу продуктов питания были приговорены к каторжным работам 15% осужденных (в 1750-1755 гг.–лишь 5%).

Хотя заметно было уменьшение числа организованных преступных банд, тем не менее современники отмечали растущую угрозу с их стороны. Так, советник орлеанского уголовного суда Г. Ф. Ле Трон отмечал в 1764 г.: «Это прожорливые насекомые, которые изо дня в день уничтожают припасы земледельцев. Это самые настоящие вражеские войска, разбредшиеся по всей территории, живущие в свое удовольствие, словно в завоеванной стране, и устанавливающие оброки под именем „милостыни"». Не менее явственной оказывалась и причина роста преступности: в обращении Турнельской палаты к королю Людовику XV в августе 1768 г. говорилось: «Нищета народа и падение нравов умножили число преступлений и преступников».

Отношение к преступности на протяжении XVII-XVIII вв. постепенно менялось. Вплоть до начала XVIII в. заметна двусмысленность народного отношения к преступникам. С одной стороны, преступник – особенно контрабандист или крестьянин, сбежавший от помещика-лихоимца,– вызывал к себе искреннюю симпатию: его насильственные действия рассматривались как прямое продолжение старых классовых битв. Ярким примером тому могут стать английские легенды о Робине Гуде – заступнике обиженных и угнетенных; сюда же примыкает образ французского бандита Картуша (Луи Доминика), представленный Анн и Серж Голон в романах о похождениях Анжелики. Наконец, показательна история Луи Ман-дрэна (1725-1757), дезертировавшего из армии и ставшего главарем контрабандистов. Мандрэн сколотил дисциплинированную банду, совершавшую дерзкие нападения исключительно на налоговые управления и сборщиков налогов, чем снискал большую популярность в народе,

С другой стороны, человек, который под прикрытием допускаемой народом возможности нарушать закон совершал преступления, наносившие ущерб тому же народу  (например, нищенствующий бродяга, грабитель или убийца), легко становился предметом особой ненависти: ведь он делал объектом преступления самых обездоленных. Таким образом, вокруг преступника сосуществовали и прославление, и порицание. Поддержка преступника со стороны низов общества зачастую находила сочувствие и в других слоях общества: землевладельцы не всегда осуждали нежелание крестьян платить государственные или церковные подати, предприниматели часто приветствовали отказ ремесленников соблюдать фабричные правила; широкой поддержкой пользовалась контрабанда. Терпимость к преступлениям тем самым их поощряла. Тем более, что неопределенным представлялся и облик преступника, неясно было, кого считать нарушителем закона.

Не меньшую роль здесь играла и система наказаний, зачастую представлявшая из себя своеобразную «личную месть» власть предержащего человеку, дерзнувшему совершить преступление. Публичные пытки и казни вплоть до конца XVIII в. имели широкое распространение и трактовались как орудия нравственного воспитания, предупреждающие возможные нарушения закона.

Примером тому может послужить судьба Р.-Ф. Дамь-ена (1715-1757), нанесшего удар ножом французскому королю Людовику XV. 2 марта 1757 г. Дамьен был приговорен к «публичному покаянию» перед центральными воротами Парижского собора: его надлежало «привезти туда в телеге, в одной рубашке, с горящей свечой весом в два фунта в руках», затем «в той же телеге доставить на Грев-скую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горящей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру».

Идеальным наказанием для цареубийцы, посягавшим на сам принцип монаршей власти в лице государя, представлялся набор всех возможных пыток. Считалось, что процесс мщения преступнику должен быть максимально растянут по времени. Показательной в этой связи может стать казнь убийцы принца Вильгельма Оранского в 1584 г.: «В первый день его привели на площадь, где стоял котел с кипящей водой, куда погрузили его правую руку, коей было совершено преступление. Назавтра руку отрубили, она упала ему под ноги, и он постоянно натыкался на нее. На третий день раскаленными щипцами раздирали сосцы и руку спереди. На четвертый день раздирали руку сзади и ягодицы. Так непрерывно терзали его восемнадцать дней». В последний день убийцу распластали на колесе и давили. Шесть часов спустя он еще просил пить, но ему отказали. «Наконец королевского судью по уголовным делам просили, чтобы он отдал приказ задушить убийцу, дабы душа его не впала в отчаяние и не погибла».

Мучительным пыткам и казням подвергались также и люди, совершившие менее тяжкие преступления. Так, в 1762 г. тулузский торговец Жан Калас, скрывший факт самоубийства своего старшего сына и ложно обвиненный в убийстве сына, был приговорен к колесованию и казнен. Французский дворянин Жан-Франсуа Лефевр, в 1766 г. обвиненный в том, что не снял шляпу перед церковной процессией и искалечил распятие, был приговорен к отрубанию головы и к последующему сожжению.

Однако уже со второй половины XVIII в. процесс начал менять свое направление. В связи с общим возрастанием богатства главной мишенью становится имущество, а мелкое воровство и кражи сменяют контрабанду и вооруженную борьбу против сборщиков налогов. Основными жертвами при этом становятся крестьяне, фермеры и ремесленники. Так, во второй половине XVIII в. только в порту Лондона ежегодно похищали товаров на сумму до 500 тыс, фунтов при активном пособничестве служащих и рабочих порта. По мнению английского исследователя П. Колькхауна (1807), была создана целая организация незаконной торговли, начинавшаяся от портовых доков и проходившая через скупщиков краденого к перекупщикам и разносчикам, доставлявшим краденое (медные болты и гвозди, куски чугуна, одежду и т.п.) по далеким селам. Кроме того, в Англии в то время постоянно работали от 40 до 50 фабрик, чеканившие фальшивые деньги.

Иными словами – возникает проблема соизмеримости преступления и наказания. Однако и здесь чувствуется влияние века Просвещения, представившего в качестве главной ценности человеческую личность. Примечательна в этой связи эволюция взглядов того же Ле Трона, В 1764 г. он опубликовал исследование о бродяжничестве как рассаднике воров и убийц, требуя к бродягам наиболее суровых наказаний, чтобы они как бесполезные и опасные люди «были приструнены государством и принадлежали ему, как рабы хозяевам». При необходимости следовало даже устраивать массовые облавы в лесах и выкуривать бродяг из их логовища, причем всякий, кто поймает бродягу, должен получить вознаграждение. «Убившему волка платят 10 ливров, а бродяга много более опасен для общества»,– заключал Ле Трон, призывая едва ли не к самосуду.

Минуло 13 лет и в 1777 г. тот же Ле Трон в сочинении «Взгляды на уголовное правосудие» уже требовал, чтобы прерогативы стороны обвинения были сокращены, обвиняемые считались невиновными вплоть до возможного осуждения, судья был справедливым арбитром в споре между ними и обществом, «инструментом закона», законы были «незыблемыми, постоянными и как можно более четко определенными», подданные знали, «за что их наказывают».

Теория естественных нрав, положенная в основу философии Просвещения, выдвигает проблему «гуманности» наказаний, даже применяя которые, следует уважать человека как личность. В то же время гражданину предлагалось принять раз и навсегда вместе с законами общества и тот закон, в соответствии с которым он может быть наказан, Само же право наказывать во второй половине XVIII в. превратилось из мести правителя в защиту общества, «Всякий злоумышленник, посягая на законы общественного состояния,– писал французский философ Ж.-Ж. Руссо,–-становится, по причине своих преступлений, мятежником и предателем родины».

Здесь вставала проблема «меры» наказаний, причем «гуманность» последних выводилась не из глубинной человеческой природы, сокрытой в преступнике, а из необходимости самосохранения и регулирования общественной жизни. Гуманность необходима не человеку, совершившему преступление, а в первую очередь самому обществу: публичные казни оказывались бессмысленны, так как своим следствием имели ожесточение, действие порождало противодействие. Отсутствие наказания еще более губительно, так как уверенность в безнаказанности разрушает общество изнутри. Вред, причиняемый преступлением, заключается в вызываемом им беспорядке: в провоцируемом возмущении, подаваемом примере, желании повторить его, если оно не наказано, в возможности его широкого распространения.

Отсюда вытекал вывод, что наказание преследует две основные цели: отбить у правонарушителя охоту повторить преступление и исключить возможность появления подражателей. Тем самым наказание превращалось в искусство последствий: нет никакого смысла противополагать чрезмерность наказания чрезмерности преступления – наказание должно быть направлено в будущее, служа цели профилактики преступлений. Наказание тем самым представлялось своеобразным «лечением», объектом которого становился преступник – человек, противопоставивший себя обществу и нарушивший его законы и порядок.

Для того, чтобы стать действенным и принести пользу обществу, «лечение» должно удовлетворять целому ряду условий, сформулированных итальянским юристом Чеза-ре Беккариа (1738-1794) и французскими юристами-реформаторами (Ф. М. Вермеем, П. Л. де Лакретелем, Л. М. Ле Петелье и др.) во второй половине XVIII в., которые настаивали на необходимости соразмерности проступка и наказания:

1. Наказания должны быть как можно менее произвольными, хотя, конечно, само общество определяет, что должно считаться преступлением и как должно наказываться то или иное преступление. Идеальное наказание, по мнению Ч. Беккариа, должно отражать преступление, за которое оно карает; таким образом, для каждого помышляющего о преступлении тотчас предстанет знак наказания. Реформаторы уголовного права второй половины XVIII в. представили целую коллекцию наказаний, по форме напоминавших состав преступления. Так, например, один из прожектеров Ф. М. Вермей считал, что следует установить градацию наказаний: тех, кто посягает на свободу общества, надо лишать личной свободы; злоупотребляющие своим служебным положением должны быть лишены гражданских прав; взяточничество и ростовщичество должно караться штрафом; кража – конфискацией имущества; «тщеславие» – позором; убийство – смертью; поджог– сожжением; отравителю следовало поднести чашу с «напитком в вечность».

2. Наказание должно уменьшать «привлекательность» преступления, делать его «невыгодным» и усиливать основания бояться наказания. Средством здесь является уничтожение побудительных мотивов, толкающих на преступление (например, за порожденными бродяжничеством правонарушениями стоит лень – с нею и надо бороться). Французский юрист П. Л. де Лакретель писал: «Не следует ли выводить все наказания из этого принципа, который столь прост, столь уместен и уже хорошо известен,– выбирать их из того, что наилучшим образом подавляет намерение, приведшее к совершенному преступлению». Иными словами: следовало повернуть силу, побуждающую к преступлению, против нее самой с тем, чтобы наказание стало внушать страх, сдерживая сильнее, чем прельщает преступление.

3. Само наказание должно быть растянуто во времени, хотя и не должно стать бесконечным. Об этом говорилось в уголовном кодексе Франции 1791 г., предусматривавшем смертную казнь для изменников и убийц; что же касается остальных преступников, то наказания их должны были ограничиваться тюремным сроком (но не более 20 лет). Один из «отцов» кодекса Ле Петелье замечал: «Продолжительная последовательность болезненных лишений, избавляющая человечество от ужаса пытки, воздействует на виновного гораздо сильнее, чем преходящее мгновение боли... Оно постоянно напоминает людям, на чьих глазах длится, о законах мщения и оживляет в каждом мгновения целительного страха». В этой связи недейственны как краткосрочные наказания, на протяжении которых преступник попросту не успевает исправиться, так и пожизненное заключение, при котором отсутствуют всякие стимулы к исправлению.

Тот же Ле Петелье предложил систему убывающей строгости наказания: приговоренный к самому тяжелому наказанию должен находиться в карцере (с цепями на ногах и руках, в темноте и одиночестве, на хлебе и воде) только на первой стадии заключения; ему должно быть позволено работать сначала два, а потом три дня в неделю. По отбытии двух третей предписанного срока можно перевести его на режим «стесненности» (освещенная клеть, цепь на поясе, работа в течение пяти дней в полном одиночестве, остальные два дня – вместе с другими заключенными; работа должна оплачиваться, чтобы узник мог улучшить свой ежедневный рацион). Приближаясь к концу срока, заключенный может перейти на тюремный режим: «Он каждый день встречается с другими заключенными для совместной работы, а если хочет – то работает в одиночестве. Рацион зависит от труда».

4. Осужденный – лишь одна из мишеней наказания, ведь оно направлено главным образом на других, на всех потенциально виновных. В связи с этим бесполезны как зрелищные, публичные наказания, так и тайные. Наказание должно рассматриваться как некое вознаграждение, которое виновный выплачивает согражданам за преступление, нанесшее вред обществу. В идеале осужденный становится своего рода «общественной собственностью». рабом на службе у всех. По мнению прожектеров Французской революции, нет смысла в лишении жизни преступника, полезнее заставить его «служить государству, отбывая рабство, более или менее длительное в зависимости от характера преступления».

Одним из лучших средств наказания почти всегда считались общественные работы, соединявшие коллективную заинтересованность в наказании осужденного и зримый, контролируемый характер наказания. Осужденный, занятый на общественных работах, вдвойне полезен: он выполняет необходимую обществу работу (строительство зданий, ремонт дорог и т.п.) и внедряет в сознание сограждан мысль о неотвратимости наказания за совершенное преступление.

5. Наказание должно преследовать еще одну важную задачу – заглушить сомнительную славу преступников и положить конец эпопее «великих» преступников, прославляемых народными легендами и бульварной прессой как герои. В связи с этой задачей век Просвещения породил множество прожектов, предложенных юристами-реформаторами.

Ж.-П. Бриссо де Варвиль, например, предлагал создать некий «сад законов», или «музей порядка», куда следова-ло поместить осужденных преступников и куда по воскресеньям на экскурсию будут приходить родители с детьми. «Я хотел бы,– писал Бриссо,– чтобы время от времени, предварительно подготовив умы разумной речью о сохранении общественного порядка, о полезности наказания, юношей да и взрослых водили на рудники, на каторжные работы, где они видели бы ужасную судьбу каторжников, Такие паломничества были бы полезнее тех, что турки совершают в Мекку». Ему вторил Ле Петелье, считая, что «присутствие людей должно навлекать позор на головы виновных,.. служить полезным назиданием для человеческих душ».

Несколько инй проект представил Ж. М. Серван, который предлагал создать целый «город наказаний», где на перекрестках, в садах, в мастерских, на обочинах ремонтируемых дорог и на возводимых мостах, в рудниках появятся тысячи маленьких «театров» наказаний. За каждое преступление – свое наказание, причем на осужденных должны быть надеты колпаки с надписями, а на одежде помещены тексты со статьями из уголовного кодекса, по которым преступник был осужден. Тем самым, каждый такой театр будет символизировать все несчастье порока, выполняя важную задачу морального воспитания. Модель Сервана пытались внедрить на практике (в Австрии, Швейцарии и в некоторых американских штатах), но уже в начале XIX в. в США был сделан вывод о ее неэффективности, поскольку «прямо на улицах или больших дорогах каторжники в железных ошейниках, пестрой одежде и кандалах обменивались с толпой выкриками, ругательствами, насмешками, пинками, злобными жестами или знаками солидарности».

Таковы основные условия «лечения». Иное дело – место содержания осужденных. Тюремное заключение, по мнению юристов второй половины XVIII в., не могло расцениваться как наказание, так как роль тюрьмы сводилась к удержанию человека, становясь местом либо временного содержания, либо изоляции нежелательных элементов правящей элиты. Кроме того, именно с тюрьмой отождествлялась внесудебная практика, запятнанная злоупотреблениями власти. Не случайно поэтому одним из важнейших актов французской революции стал штурм и разрушение Бастилии–тюрьмы, ставшей символом беззакония и тайных приговоров. Неоднократно требовали ликвидации домов заключения и депутаты Национального собрания, считая тюрьму несовместимой с выполнением условий наказания. Vlir

Тюрьма также отсутствовала в ряду карательных практик. Так, французский ордонанс 1670 г. установил следующие меры наказания: смертная казнь, пытка, пожизненная отправка на галеры, пожизненное изгнание, временная отправка на галеры, позорный столб и временное изгнание. Тюрьма использовалась светскими властями лишь в виде исключения, когда отправка на галеры была невозможной – в отношении стариков, женщин, должников. Более того, заключенные должны были оплачивать свое содержание в тюрьме.

Однако прежде чем тюрьма стала инструментом наказания и перевоспитания преступников, она явилась инструментом изоляции, вначале прокаженных, затем зачумленных, венерических больных, безумцев и, наконец, нищих.

К началу XIX в. складываются три основных модели карательного заключения, прообразом которых стал открытый еще в 1596 г. амстердамский Распхейс. Последний первоначально предназначался для нищих и малолетних злоумышленников. В основу его деятельности были положены следущие основные принципы: во-первых, срок наказаний варьировался в зависимости от поведения заключенного и мог быть сокращен по усмотрению администрации тюрьмы; во-вторых, предусматривался обязательный труд: заключенные работали совместно, а за выполненную работу получали вознаграждение; в-третьих, строгий распорядок дня, система запретов и обязанностей, непрерывный надзор, духовное чтение удерживали заключенных в определенных рамках. Именно пример Распхейса дал во второй половине XVIII в. жизнь трем классическим моделям тюрьмы: фламандской, английской и американской.

I. Фламандская модель.

Образцом для фламандской модели считается работный дом в Ренте, где принудительный труд был организован главным образом на экономических принципах. В основе лежало утверждение, что праздность – основная причина большинства преступлений. Отсюда вытекала и основная идея дома, цель которого состояла в применении универсальной трудовой педагогики к тем, кто уклоняется от работы. Такой подход давал целый ряд преимуществ: во-первых, сокращалось число уголовных преступлений, направленных против собственности; во-вторых, государство избавлялось от необходимости компенсировать ущерб пострадавшим вследствие преступлений; в-третьих, создавалась масса новых работников, что способствовало снижению стоимости рабочей силы; в-четвертых, у бедняков появлялась возможность получать максимальную благотворительную помощь.

Эта полезная .«трудовая» педагогика должна была оживить в лентяе тягу к труду, вернуть его в систему интересов, где работа предпочтительнее лени, образовать вокруг него компактное принудительное сообщество, где действует ясное и понятное правило: «Хочешь жить–трудись».

О том же говорит и отчет о состоянии работного дома за 1773 г.: «Человеку, который не имеет средств к существованию, необходимо внушить желание добыть их с помощью работы, сначала в условиях полицейского надзора и дисциплины. В некотором смысле его заставляют работать. Потом его привлекают заработком. Нравы его улучшаются, возникает привычка к труду, ему не приходится думать о еде, и он приберегает к выходу на свободу небольшую сумму, он также учится ремеслу, которое позволит ему не беспокоиться о средствах к существованию».

Следует заметить, что применение данной трудовой педагогики исключало как слишком краткие, так и слишком долгие наказания: первые не позволили бы заключенному приобрести навык и вкус к труду, а вторые сделали бы обучение ремеслу бессмысленным, так как пожизненное заключение «ввергает в отчаяние». Тем самым, наказание имеет смысл лишь в том случае, если в течении срока заключения возможно перевоспитание и экономическое использование исправившегося преступника. Предусматривалась также возможность сокращения наказания при условии хорошего поведения и выполнения работ преступником.

II. Английская модель,

К принципу принудительного труда данная модель добавила изоляцию заключенных друг от друга как главное условие исправления. Схему набросал в 1775 г. английский юрист Дж. Хенуэй, обосновавший ее прежде всего отрицательными доводами: скученность в тюрьме способствует распространению дурных примеров и создает возможность побега и сообщничества, да и тюрьма будет слишком похожа на мануфактуру, если позволить заключенным работать вместе. Далее следовали положительные соображения: изоляция «поможет» заключенному углубиться в себя и вновь услышать в недрах своего сознания «голос добра»; работа в одиночестве будет перестраивать одновременно и экономическое, и религиозное сознание индивида, возвращая государству исправившегося человека.

Предложения Дж. Хенуэя были положены в основу парламентского Билля 1779 г., согласно которому тюремное заключение играло тройную роль: как устрашающий пример, как инструмент для обращения индивида к нравственной жизни и как условие для обучения ремеслу. Отмечалось, что подвергнутые «одиночному заключению, регулярному труду и влиянию религиозного наставления» смогут «не только вселить страх в тех, кто захотел бы последовать их примеру, но и исправиться и приобрести привычку к труду».

Было решено построить две исправительные тюрьмы,' для мужчин и для женщин, где изолированные друг от друга заключенные должны были выполнять «самые рабские работы»: полировать мрамор, трепать пеньку, кромсать ветошь, изготовлять веревки и мешки и т.п. В действительности же была построена только одна исправительная тюрьма, в Глочестере, но и она лишь отчасти соответствовала первоначальному плану, предоставляя возможность подвергать одиночному заключению только самых опасных преступников, для остальных же предусматривалась совместная работа днем и изоляция ночью.

III. Американская («фшаделъфгшскаяу>) модель.

Образцом для американской модели стала тюрьма Уолнат Стрит, открытая в 1790 г. в Филадельфии и построенная по модели Рента и Глочестера. Здесь предусматривались обязательная работа в цехах, постоянная занятость заключенных, финансирование тюрьмы за счет их труда и выплата вознаграждения за труд как средство, обеспечивавшее накопление заключенным некоторой суммы к моменту окончания срока.

Жизнь в тюрьме была расписана по часам: «Все заключенные встают на рассвете и, застелив койки, умывшись и справив прочие потребности, обычно начинают работу с восходом солнца. С этого момента никто не может войти в помещения в другие места, за исключением цехов и мест, отведенных для работы. С наступлением сумерек звонит колокол. Заключенным дается полчаса, чтобы приготовить постели, после чего не разрешаются громкие разговоры и малейший шум». Как и в Глочестере, одиночное заключение не являлось всеобщим: оно применялось лишь к отдельным заключенным, которые бы в прежние времена получили смертный приговор, и также к тем, кто заслужил особое наказание уже в тюрьме. Как в Генте, предусматривалась возможность сокращения срока наказания и помилования заключенных, отличившихся хорошим поведением.

Однако в отличие от Глочестера и Гента тюрьма Уолнат Стрит имела ряд особенностей, характерных только для нее. Во-первых, действовал принцип неразглашения наказания. Понятно, что приговор и основания для его вынесения должны быть известны широкой публике, но наказание должно осуществляться тайно и всякие уличные и публичные зрелища здесь должны быть исключены. Тем самым наказание становилось процессом, развертывавшимся с участием заключенного и надзирателя. Перевоспитание же индивида вверялось тюремной администрации, где основную роль играли тюремные инспектора (первоначально – из числа наиболее видных граждан города), обязанные время от времени «беседовать с преступниками об их долге перед людьми и обществом».

Во-вторых, важным следствием инспекторского контроля стало формирование знаний о преступниках. Одновременно с каждым новым заключенным администрация тюрьмы получала отчет о совершенном им преступлении и сопутствовавших обстоятельствах, резюме допроса обвиняемого, сведения о его поведении до и после вынесения приговора и т.п. На протяжении всего срока заключения преступник подвергался наблюдению, а его поведение изо дня в день документально фиксировалось для составления мнения о том, заслуживает ли правонарушитель ходатайства о снисхождении или нет. Постоянно совершенствуемое знание о преступниках в тюрьме позволило ить их не только по преступлениям, но и в соответствии с обнаруженными наклонностями. Тюрьма тем самым становилась своеобразной обсерваторией, дававшей возможность распределить различные пороки и слабости.

Так, начиная уже с 1797 г., все заключенные делились на четыре класса: первый составили те, кто был приговорен к одиночному заключению или совершил серьезные правонарушения в тюрьме; ко второму принадлежали «матерые» преступники, опасные и неустойчивые в своих склонностях, непредсказуемые в поступках; третий класс включал в себя тех, «чей характер и обстоятельства до и после осуждения заставляют заключить, что они не являются закоренелыми преступниками»; наконец, особое отделение – своего рода испытательный класс для тех, чей характер еще неизвестен. Иными словами, в тюрьме Уол-нат Стрит организуется сбор сведений об индивиде, задачей которого стало выявление потенциальной опасности, скрывающейся в человеке.

Таким образом, при сравнении трех моделей карательного наказания заметны как черты их сходства, так и различия. Сходством заключается в том, что основной целью наказания являлось предупреждение повторения преступлений, средством же становились попытки «преобразовать» преступника. Различными стали процедуры подхода к индивиду, способы, с помощью которых карательная власть берет его под свой контроль, наконец, технологии самого наказания.

Три различные модели тюрьмы сформировали семь универсальных принципов идеального пенитенциарного состояния:

1. Принцип исправления и социальной реабилитации индивида в условиях тюремного заключения посредством изменения его поведения.

2. Принцип классификации заключенных с учетом правовой тяжести деяний, возраста, наклонностей, применяемых методов исправления и стадий перевоспитания.

3. Принцип модуляции наказаний в зависимости от индивидуальности заключенных, достигнутых результатов, продвижения вперед или срывов, с возможностями сокращения сроков заключения или условного освобождения.

4. Принцип работы как обязанности и права в качестве одного из основных элементов преобразования и постепенной социализации заключенного, причем тюремный труд должен здесь расцениваться как смягчение наказания и средство к обучению ремеслу, а после освобождения – как потенциальный источник средств к существованию.

5. Принцип пенитенциарного воспитания, когда перевоспитание заключенного становится превентивной мерой со стороны государства для предупреждения преступления, а исправительные меры направляются главным образом на общее и профессиональное обучение индивида.

6. Принцип технического обеспечения заключения^ когда сам тюремный режим должен контролироваться и руководиться специальным персоналом, обеспечивающим правильное формирование индивидов.

7. Принцип вспомогательных институтов, когда заключение должно сопровождаться мерами контроля и содействия вплоть до полной реадаптации бывшего заключенного, включая помощь и содействие после освобождения из тюрьмы.

В середине XIX в. во Франции продолжилась дискуссия вокруг целесообразности существования тюрем. В тот период насчитывалось около 108 тыс. человек, находившихся в заключении по приговору суда; для их содержания имелось 3 каторги, 19 центральных тюрем, 86 домов правосудия при судах, 362 арестантских дома, 2800 кантональных тюрем, 2238 камер предварительного заключения в жандармских участках. Итоги дискуссии оказались неутешительными для этого института:

1. Тюрьмы не снижают уровня-преступности; их можно расширить, преобразовать, увеличить их количество, но число преступлений и преступников остается стабильным или, хуже того, возрастает.

2. Тюремное заключение порождает рецидивизм, а у освободившихся из тюрьмы гораздо больше шансов туда вернуться, чем у тех, кто не сидел. Так, в 183 0 г. 3 8% освободившихся из центральных тюрем были осуждены вновь, а в целом в 1828-1834 гг. из почти 35 тыс. осужденных за преступления ок. 7,4 тыс. человек были рецидивистами (то есть 1 рецидивист на 4,7 осужденных).

3. Тюрьма не может не производить делинквентов (правонарушителей), делая это посредством образа жизни, который навязывается заключенным: сидят ли они в одиночных камерах или выполняют бесполезную работу при грубом принуждении, не приводящем ни к чему, кроме озлобления. Эксплуатация же через принуждение к труду не может носить воспитательного характера.

4. Тюрьма делает возможной и даже поощряет организацию среды делинквентов, солидарных между собою и признающих определенную иерархию и готовых к сообщничеству в любом будущем преступлении. Участники дискуссии признавали, что «общество запрещает объединения, насчитывающие свыше 20 человек, а само образует союзы из 200, 500, 1200 заключенных в центральных тюрьмах».

5. Условия, в которых оказываются освободившиеся узники, обрекают их на повторение преступления: они находятся под надзором полиции, им предписывают место жительства и запрещают проживание в определенных местах, они «выходят из тюрьмы с паспортом, который должны предъявлять повсюду и где фиксируется вынесенный им приговор». Неприкаянность, невозможность найти работу и бродяжничество – наиболее частые факторы, приводящие к рецидиву.

6. Тюрьма косвенно производит делинквентов, ввергая в нищету семью заключенного: «Тот самый приговор, что отправил главу семейства в тюрьму, ежедневно обрекает мать на лишения, детей – на заброшенность, всю семью – на бродяжничество и попрошайничество. Именно поэтому преступление может иметь продолжение».

Участники дискуссии пришли к двум основным выводам: во-первых, тюрьма недостаточно исправляет, во-вторых, сама пенитенциарная техника пребывает в зачаточном состоянии. Таким образом, результатами дискуссий вокруг тюремного заключения стали семь принципов идеального тюремного заключения и шесть выводов о пагубности тюрьмы. Идеальные модели и реальная карательная практика, когда для «лечения» от недостатков тюрьмы предлагается все та же тюрьма,– противоречие, преодолеть которое не удается до сих пор.