«Институт горного права в РФ»

Европеизация России не есть голое заимствование, а выявление свойственных России высших черт жизни, европейских, хотя и оригинальных в каждой европейской стране

П.Н. Милюков**

Наличие иностранного влияния на становление и преобразования государственных и правовых институтов, степень и формы такого влияния составляют важный, иногда важнейший показатель состояния государственной традиции страны, политической культуры нации. В равной мере установка на восприятие такого влияния, на согласие с ним или, напротив, на отторжение такового — будь то с религиозной, политической, правовой, общекультурной, либо даже следующей самым безотчетным предрассудкам и стереотипам мотивацией — исторически предстает как показательная, иногда доминирующая черта политического сознания и политической идеологии общества. Это сознание и идеология, в свою очередь, самостоятельно и по-особому воздействуют на институты политической и правовой культуры.

Исторические взаимоотношения политической культуры России с европейскими государственными и правовыми традициями стали особо значительной и, в силу ряда привходящих причин (прежде всего исторической судьбы России в XX веке), до некоторой степени гипертрофированной научной проблемой. Не только потому, что "вопрос институтов также является частью европейской идеи"[1]. И не только потому, что взаимное восприятие и осмысление — России в Европе, Европы в России — уже более двухсот лет являются важными мотивами социальной и политической мысли[2]. Но главным образом потому, что из проблемы познания важного, но типичного, далеко не чуждого самым разным странам и эпохам исторического явления она разрослась до широчайшей философско-культурной проблемы о степени вовлеченности России в общеевропейскую историю и даже вообще о принадлежности России "европейскому миру"[3]. При таком глобальном подходе научное осмысление поглощается политической мифологией и стереотипами общественного сознания[4]. Познавательная ценность таких априорных противопоставлений невелика, поскольку за века размышлений по этому поводу никому еще не удалось выделить убедительный и однозначный критерий, говорящий о принадлежности (или, напротив, о чуждости) "европейской традиции" — понятно, что дискуссии ведутся не о географии. Да и само видение европейской общности, как оказывается, далеко не оставалось неизменным в истории мысли[5]. Порой то, что сегодня в историческом или политическом смысле не вызывает сомнения, было предметом любопытнейших противопоставлений и культурной борьбы[6]. Нельзя, "изобретая Европу"[7], игнорировать ту очевидность, что не только в российской "глуши", но и на шотландских "задворках" или в приальпийских castella нередки явления, которые никаким напряжением ума не удастся втиснуть в рамки усредненной (и потому весьма сомнительной) "общеевропейской идеи".

Понятен идейно-политический, иногда даже чисто внешнеполитический подтекст (как, например, у С. Хантингтона[8]) "конструирования" т.н. "цивилизационной противоположности" России и Запада, России и Европы[9]. Однако такая заданность деформирует научное изучение и осмысление ряда крупнейших по значению тем историографии и прежде всего — эволюции государственно-правовой системы России и направленности в связи с этим многочисленных политических и правовых преобразований. Реформы естественны в истории государственности любой страны. И на протяжении веков они никогда не бывали направлены к достижению некоей единой цели. Но в отношении политического реформаторства в России "правильными" реформами (в развитие идейной вышеотмеченной предпосылки) полагают считать только те преобразования, которые "приближают к Европе" (при всей неопределенности ее понимания), закономерной исторической модернизацией — только "вестернизацию"[10]; и даже более: подлинными европейскими политическими и правовыми институтами полагают только те, которые равно присущи всему "атлантическому миру" и способны создать уже только подобные американским условия жизни, самоуправления, политической культуры и т.д.[11]

Противопоставление, особенно в целях анализа взаимодействия государственных и правовых традиций, всегда требует конкретного обозначения своих объектов: "Политическая культура есть то, что она есть лишь относительно другой"[12]. Но насколько конкретно были обозначены в этом многовековом дискурсе Россия и Европа? по точному наблюдению современного американского исследователя А. Мартина, уже в начале позапрошлого, XIX века, рассуждая в этом направлении, историки, политики и публицисты, по сути, вели разговор о "старине" и "новизне", о соотношении национального с казавшимися едиными идеями Просвещения и, в конце концов, Европа представала отвлеченным понятием, которому противопоставлялась столь же отвлеченная Россия[13].

Но если, в итоге, с конкретностью России дело обстоит достаточно определенно (не отождествляя ее, разумеется, с очередным набором мифов вроде "соборности", "духовности" и т.п.), то в отношении Европы любой анализ государственных традиций опирается на умышленную или малозаметную подмену, имея в виду не всеобщий исторический багаж традиций, а преимущественно и только европейский Запад. В вековом историко-политическом дискурсе Европа — это прежде всего "романо-германская цивилизация — культурная общность, но и особым образом структурированная геополитическая система"[14]. Выяснение итогов исторического влияния на Россию европейских государственных и правовых институтов — именно в целях, диктуемых философско-культурным глобальным подтекстом — это прежде всего взаимодействие с политической традицией Запада, которая с началом Нового времени стала определять мировые процессы модернизации: "В конечном счете, Запад — не просто некая эфемерная конструкция времен холодной войны. Он — ядро цивилизации, которая добилась значительных успехов, трансформируя мировосприятие и образ жизни всех континентов"[15].

Взаимодействие именно с западными государственными традициями становится важнейшим показателем исторической вовлеченности и судьбы России, разумеется, если понятие Запада не превращается, в свою очередь, в политический миф, а имеет столь же определенное содержание применительно к определенной исторической эпохе. А это предполагает уже строго конкретное изучение вполне конкретных влияний на столь же определенные государственные традиции и правовые институты.

XVIII век для России прошел под знаком целеустремленной модернизации, в том числе и посредством прямого заимствования политическими и социальными элитами западноевропейских институций, военного и культурного опыта, идейных установок и административных приемов — эта сторона русской истории исследуется давно[16]. И общее наблюдение о значительности и многосторонности влияния Запада на самые разные аспекты эволюции российского общества и государства вряд ли когда-либо может быть пересмотрено.

Однако практически не исследовался, да и не ставился вопрос об изначальных мотивах и сознательных целях такого заимствования, поскольку во многих случаях то было осознанное перенимание опыта, к тому же оцененного как очевидно положительный на шкале политических или культурных ценностей и казавшийся безусловно полезным для самих элит. С каким замыслом подходили социальные и политические элиты к этому перениманию, каких ценностей искали и в какой мере получали искомое, каковы были критерии политической избирательности (если были) и объекты избирательности в ходе этой модернизации?

Для российского общественного сознания уже первых десятилетий XIX в. аксиомой было признание причин европейского влияния в том, что Россия далеко отстала от Запада на историческом пути политического и культурного прогресса. Едва ли не показательнее и решительнее других об этом сказал П.Я.Чаадаев: "Вот уже триста лет, как Россия стремится смешаться с Западом Европы, как она заимствует оттуда все свои самые ответственные идеи, все свое самые плодотворные знания, все свои самые живые наслаждения… С этого времени, постоянно обращая взгляды к странам Запада, мы не вкусили, так сказать, большего, нежели принесшие оттуда испарения, коими мы питаемся"[17]. И также: "Мы закончили тем, представив себе, что можем воспользоваться политическими установлениями этих стран в качестве образцов, как ими послужила нам их наука…" [18]

Но на протяжении самого XVIII века, которому как бы подводил итог Чаадаев и который прошел в этом самом процессе "смешивания с западом Европы", мысль о том, что перенимание социально-правовых, культурных, иных европейских институций вообще безусловно благотворно для России, потому что они представляют более высокую степень общечеловеческого прогресса, тем более о том, что "мы можем воспользоваться политическими установлениями этих стран в качестве образцов" — эта мысль практически не присутствует в общественном сознании и в политическом дискурсе. она обнаруживается только на исходе XVIII века, и едва ли не родоначальником ее стал Н.М.Карамзин, записавший в 1790 г.: "Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им вслед. друг за другом. Иностранцы были умнее русских; итак, надлежало от них заимствовать, учиться пользоваться их опытом… Избирать во всем лучшее есть действие ума просвещенного…Немцы, французы, англичане были впереди русских, по крайней мере, шестью веками. Петр двинул нас…"[19]

Оставим эпохе Просвещения самонадеянное стремление установить некую непререкаемую шкалу прогресса, расположив на ней народы и государства в надуманном порядке "продвижения" и "запаздывания", хотя, как оказывается, стремление это не исчезло в историографии или в политологии и в конце XX века[20]. Итак, глобальная мысль о социальной потребности заимствования с Запада как образца государственности и цивилизованности входит в идейно-политический дискурс в России лишь в конце XVIII века и, вероятно, как размышление, в том числе и по поводу французской Великой революции. На протяжении же большей части самого XVIII века такой обобщенный идеал либо вовсе отсутствует в современности, либо таким идеалом государственной стабильности, прочных и полезных законов для интеллектуальной части российской политической элиты был…Китай (!), о котором, ввиду его удаленности и малоизвестности, складывалось утопическое представление. Впрочем, такие представления не были чужды тогда и Западу в размышлении по поводу государственных идеалов[21]. Показательно, что единственными памятниками иноземного права, которые в России XVIII века удостоились перевода и не одного издания, были обширные уложения маньчжурского Китая,[22] хотя никаких научных или практических соображений в том не было. Китайская тема отдельно интересовала при восприятии научного багажа "Энциклопедии" д’Aламбера и Дидро[23]. "Китайская мечта" в немалой степени характеризовала политический дискурс в русской беллетристике XVIII века[24].

Заимствование западноевропейских административных и правовых институций, итак, в России XVIII века происходило не с желанием перенести "по частям" идеальное государственное устройство. Размышления об этом не было. И стремление правящих элит в этом процессе было, видимо, более прагматическим. Вероятно, что и отбор таких институций — объектов для перенесения в Россию — подчинялся собственным целям, связанным с состоянием российской государственно-правовой системы, с перспективами ее эволюции и с осознанием политическими элитами этого состояния и этих перспектив. Вполне возможно, что такое осознание не было полностью адекватным.

Для понимания политической культуры страны и времени важны именно сознательные ориентиры, декларированное целеполагание политики[25]. Широко исследованное косвенное (посредством образования, литературы, научной мысли и т.д.) влияние европейской политической и правовой мысли на политическое сознание и на политические идеологии русского общества составляет только фон, на котором развертывалось политическое действо, принимались решения о реформах. Временами этот фон оказывался принципиально важным (как в эпоху Екатерины II), но, строго говоря, его наличие и его качественное состояние — далеко не обязательные факторы политического процесса.

Каковы же были реальные итоги перенесения западного государственного опыта на русскую почву на протяжении XVIII века, его взаимодействия с политическим процессом в целом, если рассматривать как целостность русскую монархию XVIII века? И какого конкретно западного опыта, если иметь в виду не некие отвлеченные настроения "модернизации", "цивилизации" и т.п., а совершенно конкретные государственные и правовые институции?

Рассмотрение русской монархии XVIII века как единой государственной формы в намеченном ракурсе не образует пренебрежения существенностью исторических изменений на протяжении этого времени. Несмотря на то, что в истории российской государственно-правовой традиции и властных режимов XVIII века можно выделить, минимум, два отдельных и принципиальных этапа: 1) военно-полицейский абсолютизм Петра I и его ближайших преемников, 2) "просвещенный абсолютизм" второй половины XVIII века — в некоторых важных отношениях XVIII век был целостной эпохой нового российского политического процесса. именно с началом этого века началось и вообще формирование новой российской государственно-политической культуры, которая сложилась уже не только в главном, но и в частностях к последней трети XIX века. Начало XVIII века стало поворотным и еще в одном отношении: очевидная секуляризация государственной практики и идеологии, привнесенная деятельностью Петра I, упразднила основу для столь показательной для прежнего Московского государства (и столь же надуманной) самоидентификации: "Москва — Третий Рим". Политические взаимоотношения с Европой, объективно естественные для России, были осознаны политическими элитами как нужные, полезные и интересные, в том числе и для возможностей институционного заимствования. Хотя реально-политически процесс перенимания (вернее — политического подстраивания) был весьма характерен ранее и для Московского государства: на рубеже XV—XVI вв. по отношению к Византии, в середине XVI в. — по отношению к Литве,[26] во второй половине XVII века — по отношению к Польше — осознанная декларация "поворота к Западу" была редкой и политически случайной[27]. С идейным и политическим поражением православной церкви в противостоянии монархии во второй половине XVII века образ Запада и его институции были демифологизированы, перестали рассматриваться как враждебные. (Хотя ситуативная общественная полемика и в XX веке не раз будет сотворять из этого образа очередную фобию[28].) Именно тогда Запад для России выступил "как иная, чужая, но объяснимая цивилизация со своими преимуществами и недостатками"[29]. И что особенно важно, перемены в идейном отношении политических элит к Западу довольно скоро ликвидировали внешние, случайные отличия общего российского политического процесса от политических традиций Европы, с которыми его хотят разлучить уже три века — то историки, а то и политики — с настойчивостью, достойной лучшего применения. В том числе, игнорируя, как недавно удачно развернуто показал Ф.К. Тарановский, общие принципы политического строя и правовой структуры российской государственности[30].

Итак, говоря о государственно-правовой системе русской монархии XVIII века в целом, можно выделить шесть комплексов перемен — разных по времени и по побудительным мотивам, — связанных с прямым заимствованием в государственной практике западных административных и юридических институций.

1. Под прямым влиянием иногда непосредственно заимствуемых в процессе законодательной работы западноевропейских государственных институций были сформированы административный аппарат и принципы военно-бюрократической практики русской монархии в итоге реформ первой четверти XVIII века — эта часть общего вопроса о взаимодействии государственных систем России и Европы исследована наиболее обстоятельно[31]. В главном: при создании центральных ведомств-коллегий (1717—1718 гг.) за образец были взяты административные институции Швеции и, в меньшей степени, Дании. Кроме этого, следуя системе административного и юридического контроля Пруссии,[32] были созданы столь важные для Петровой модели монархии институции как фискалат и прокуратура (1711, 1714, 1722 гг.). Практически параллельно опять-таки Пруссии и с учетом ее опыта военного строительства была учреждена в России рекрутская система комплектования армии (1699—1705 гг. — в Пруссии: 1693 г.). Внешне на основе шведского и датского административного законодательства были сконструированы новая схема государственных чинов и порядок бюрократической службы в Табели о рангах[33].

Влияние западноевропейских институций на российскую административно-правовую организацию не было, однако, однозначно прямым. Несмотря на практическое повторение коллегиальной организации в России суть шведской коллегиальной системы: управление бюрократии в единстве с сословными представителями — осталась, в конце концов, за бортом петровских преобразований. Система чинов согласно Табели о рангах, невзирая на голландские и немецкие наименования, по структуре повторила аналогичную систему поздневизантийской администрации, на традицию которой были ориентированы проекты преобразования государственной службы еще в правление брата Петра — Феодора Алексеевича[34]. Взаимодействие же с прусскими преобразованиями было настолько исторически одномоментным, что правильнее было бы говорить здесь не о заимствовании, а о параллельной выработке однотипной военно-административной модели (благодаря, в особенности, широким контактам русской и прусской военной и чиновной элит в то время). Таким образом, объектом заимствования становится всего лишь своего рода бюрократическая "технология" — не носящая сущностного характера и подобная заимствованиям российской правовой лексикой начала XVIII века терминов немецкой, голландской, шведской политических культур[35]. Заимствование этой "технологии" по своему идейно-политическому осознанию элитами общества ничем не отличалось от перенимания технического опыта военного противника, показавшего свое превосходство. Мотив военного соревнования как фактора для иных заимствований был очевидным и понятным для тогдашней элиты, он присутствует во многих исторических ситуациях соприкосновений и взаимодействий государственных традиций (хотя придавать ему определяющее значение в модернизации[36] вряд ли обоснованно). Мотивации выбора по причине технического, технологического превосходства европейских приемов в организации той или другой конкретной институции были вообще нередкими для тогдашней российской власти и бюрократии[37]. Но все это было далеко от осознания Запада как государственного идеала, что даже запечатлелось в апокрифических словах Петра I: "Европа нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней…спиной"[38].

2. Второй комплекс заимствований представляется более принципиальным: и потому, что они сохранились на длительную перспективу времени, и потому, что затронули не чисто административную технологию, но государственно-политические институции России. Под прямым влиянием западноевропейских правовых принципов и идей сложились некоторые основополагающие постулаты публичного права российской монархии. В частности, главная правоустанавливающая характеристика полномочий монарха в российском законе XVIII — начала XIX вв. вела свое происхождение, как уже давно показал шведский историк Х. Херне,[39] от постановления шведского риксдага 1693 г.:

"Его Величество есть самодержавный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен, но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять". (Артикул Воинский, 1715 г., ст. 20).

Ср.: "Sveriges Konung är en Envälds allom bjudande Souverana Konung den ingen pa lorden är for des Actioner responsabel, utan har Macht och Wäld efter sit behag och someen Christelig Konung at styra och regurn sitt Rijke".

Шведская традиция, далее, вместе с символикой Священной римской империи, прямо повлияла на выработку новой процедуры коронации монарха после Петра I. Наконец, о полезности прямого обращения к западноевропейскому правовому опыту политическая элита России подняла вопрос при обсуждении новых принципов престолонаследия и их закрепления в публичном праве монархии: в ходе тайных правительственных совещаний 2—4 ноября 1741 г. А.И. Остерман выдвинул предложение о возможности и в России установления передачи престола по женской линии, сославшись на английские, австрийские и иные порядки[40]. Австрийское и прусское публичное право, в итоге, оказали воздействие и на окончательную законодательную проработку принципов престолонаследия в законе 1797 г.[41] Здесь, по всей очевидностью, идейный смысл обращения к иноземному опыту был другим, нежели при перенимании административных институций: элита искала образец не потому, что он был лучшим практически (в публичном праве сама постановка вопроса о таковом бессмысленна), а потому, что это был вообще образец законного регулирования в заранее предполагаемом политическом смысле и к тому же отвечавший собственному идейному поиску.

3. Под влиянием западноевропейских институций сформировалось высшее законосовещательное и правительственное учреждение монархии со второй половины XVIII века — Императорский Совет (прообраз Государственного совета XIX века). Попытки отыскать прямой прототип другому высшему государственному ведомству России — Сенату — в шведских или французских государственных учреждениях уже давно признаны неосновательными, [42] хотя в середине XVIII века современникам (например, декану Абердинского университета Д. Шину[43]) модельное значение Парижского парламента для российского Сената казалось бесспорным. Но по отношению к высшему правительственному органу периода "просвещенного абсолютизма" поиски административной модели имею и основания в государственной практике тех лет. Так, при организации прообраза Императорского совета т.н. Собрания 1763 года (чаще обозначаемого в историографии как Комиссия о вольности дворянской, хотя никаких официальных оснований к такому именованию нет[44]) был прямо запрошен, как образец, опыт Королевского совета Дании[45]. Да и автор проекта Собрания, Н.И.Панин, не скрывал своих симпатий к шведской конституции[46]. При составлении наказа уже учрежденному в полной мере Императорскому совету (17 января 1769 г.[47]) Екатерина II и Н.И.Панин прямо опирались на шведские институции. Наконец, позднее, в 1785—1787 гг., предполагая конституировать Императорский совет в качестве высшего регентского и политико-административного учреждения страны (под верховной властью монарха), Екатерина II, составляя новый наказ его членам, прямо основывалась на тексте присяги членов британского Privy Council[48].

Как видно, в данном направлении заимствование также питалось поиском образца не практически-технического, а политически-конституционного содержания. Впрочем, здесь уже отчетливо обозначилась вторая сторона взаимодействия государственных традиций, до того скрытая: административные и правовые новации российской монархии все более делались не заимствованием в прямом смысле этого слова, а уподоблением, когда в сходных модельно-политических условиях однотипные государственно-политические ориентации рождают подобные институции.

4. Западноевропейский административный опыт оказал влияние на создание новой (для XVIII века) системы местной администрации и территориального устройства. Областные реформы 1708 и 1719 гг. частично были порождены и западноевропейским, прежде всего шведским провинциальным устройством, а также прусским дворянским самоуправлением: учреждение ландратов, земских комиссаров, переплетение военного с общеадминистративным и финансовым контролем, образование округов-дистриктов, да и само наименование "губерний" и друг[49]. Заимствованные институции, далеко не всегда жизнеспособные и удачные с точки зрения намеченных целей, были, однако, скоро поглощены собственной административной моделью.

Учет западноевропейского опыта был более очевиден в практике российской монархии при проведении губернской реформы времени "просвещенного абсолютизма". По-видимому, одним из побудительных толчков для Екатерины II при задумывании и проведении преобразований губернской администрации, начиная с 1764 г. (изменение соотношения прав верховной администрации и местных властей, повышение статуса губернатора и т.д.), стала почти аналогичная по административным идеям губернская реформа 1763 г. в Австрии. В новых законах 1775—1780 гг., посвященных губернской реформе, Екатерина II уже вполне обдуманно конструировала некоторые новые учреждения и правовые институции по образцу системы английского местного управления и самоуправления,[50] в частности с использованием принципов британского Акта о лучшем обеспечении свободы подданного 1679 г., известного более как Habeas corpus act (отразившегося в ст. 401 "Учреждений для управления губерний"). Однако уже в отношении т.н. совестных судов, введенных Екатериной II в систему местной юстиции, которые традиционно полагают сколком с английских институций, вопрос далеко не прост.[51] Название судов, во-первых, столь же перекликается с системой английской юстиции, сколько и с существовавшими на левобережной Украине органами гетманской юстиции. Во-вторых, собственно английский канцлерский Court of Equity был учреждением с иными полномочиями и правовыми задачами, к тому же центральным, а не местным. А в-третьих, сама законодатель, Екатерина II, придерживалась диаметрально противоположного мнения о взаимоотношениях институций, которые ею же творились: "Славяне были люди вольны, как то свидетельствуют их узаконении. Англия от них получила Совестного суда и много иных узаконений…"[52].

Таким образом, и в случае с местной администрацией и юстицией можно видеть в якобы заимствованиях доминирование более собственной мотивации — уподобления в поиске форм новых взаимоотношений власти и общества.

5. Прямое использование западноевропейского законодательства и правовой практики очевидно в ряде крупных законодательных актов российской монархии, коснувшихся частных сторон правовой системы, но сохранивших действие свое надолго. Обобщение шведской административной практики стало основой для Генерального регламента 1720 года, нормативные акты шведских ведомств второй половины XVII — начала XVIII века, а также английских, шведских, голландских военно-морских ведомств — источником нескольких регламентов коллегий 1720-х годов[53]. Шведские, немецкие и голландские военные регламенты (с некоторыми другими дополнениями) были положены в основу текстов российского военно-уголовного ("Артикул воинский" 1715 г., Воинский устав 1716—1719 гг.) и морского законодательства (Морской устав1720 г.). Причем здесь у законодателя сознательно присутствовала установка на заимствование: "…Выписать из аглинских, французских, дацких, шведских и голандских уставов".[54] Вексельный устав 1729 г. и Банкротский устав 1740 г. также были разработаны в сопоставлении с иноземным правом — главным образом, городским правом ганзейских городов и любекским правом[55]. Шведское право сознательно избиралось образцом систематизации в целом и ряда правовых новшеств в кодификационных работах 1720-х годов[56]. Законопроектные разработки времени "просвещенного абсолютизма", в частности Комиссии уложения 1767—1774 гг., также свидетельствуют, что депутаты, бюрократия старались учитывать европейский опыт и сопоставлять свои предложения с законодательством о правах сословий, полицейском управлении, школьном, почтовом деле Австрии, Саксонии, Пруссии[57]. Эти взаимодействия на уровне законопроектов можно также оценить как влияние второго уровня, косвенное, без завершенной институализации. Но сознательные ориентации законотворческой практики на перенимание другой системы правовых норм несомненны. Наконец, в своей законодательной работе 1780-х гг. императрица Екатерина II также предполагала перенести ряд правоположений из шведского лесного законодательства как образцового по части обеспечения интересов государственного хозяйства[58].

 Однако в целом, как видно, влияние западноевропейского права на российское в XVIII веке не стало значительным. К иностранному законодательному опыту обращались в наиболее специфических, сложных ситуациях — как к своего рода юридической "технологии". И, соответственно тогдашним представлениям, не возникало и тени сомнения в том, что пригодное в Европе не сыграет своей аналогично полезной роли в России.

6. Наконец, под влиянием западноевропейских институций и прямо ориентируясь на западноевропейский опыт сложился российский конституционализм (понимая под таковым не только идейно-политические устремления, но и государственную, законодательную, практику, в том числе попытки государственного реформизма, пусть и не нашедшую в монархии XVIII века завершенного итога). Поначалу политическая элита России обратила внимание на шведское конституционное устройство, сопоставляя его с английским, но предпочитая первое: по донесениям датского посланника в Санкт-Петербурге именно в таком ключе обсуждали проблемы государственного переустройства инициаторы несостоявшейся "бюрократической революции" 1730 года[59]. Цель этих конституционных поисков заключалась в осознанном стремлении найти образец ограничения власти монарха в пользу политической элиты[60]. На другом историческом этапе, в конституционном поиске "просвещенного абсолютизма" предпочтительным стал представляться британский образец. Это в равной степени характеризовало и консервативную трактовку начал британской конституции, с выделением закона и традиции в том числе и как гарантий прав монарха (как это было в проектах Екатерины II, вдохновленной юридическими конструкциями У. Блэкстона[61]), и либерально-аристократическую трактовку (как это было в конституционных размышлениях А.Р.Воронцова в его записках по поводу английского конституционного процесса XVII века и "славной революции"[62]).

* * *

Итоги исторического взаимодействия западноевропейской политической культуры и государственно-правовой системы России XVIII века предстают, таким образом, весьма конкретными и достаточно определенными в отношении их государственно-политической перспективы.

Результаты западного влияния далеко не оставляют "тяжелого впечатления праздной игры, забавы", как это второпях оценил В.О.Ключевский[63]. Это был плод вполне целенаправленных, хотя и не единонаправленных сознательных поисков со стороны власти, политических элит в ходе строительства здания новой российской государственности и новой политической культуры.

Перечисленными комплексами фактов практически исчерпываются результаты прямого заимствования — прямого в смысле непосредственной государственной практики — западноевропейских институций, которые сохранялись в системе государства и права российской монархии сколько-нибудь длительное время. Как видно, эти результаты были важными, иногда знаковыми для общего хода политического процесса, но далеко не всеопределяющими и не поглотившими полностью собственное, национальное, государственное и правовое строительство. Поэтому говорить о том, что XVIII век прошел под знаком "пересаживания западных новшеств в организм вотчинного строя" (Р. Пайпс),[64] или о том, что старое московское государство было готово брать за образец политическую культуру Запада в целом с ее концепциями "регулярного государства" и некоего "камерализма" (М. Раев)[65] — как доминирующих факторах политического процесса — нет особых исторических оснований. Политические элиты России, властно развернутые Петром I к восприятию западной, в том числе административно-правовой, культуры, никогда не переставали относиться к допустимым заимствованиям сознательно и вполне избирательно, руководствуясь собственными представлениями о нужном и должном.

Рассуждение о восприятии Россией абстрактного "европейского" опыта, об уподоблении в XVIII веке всеобщей западноевропейской модели равно оказывается пустым словоупотреблением. Не только то, что приживалось в системе русской монархии XVIII века, но и то, на что только нацеливалось политическое внимание, имело точную географическую и историко-политическую определенность: за образец принимались шведские, британские, в меньшей степени германские институции, и никаких других обнаружить не удается. То есть в сфере государственного и правового строительства (не литературы, культуры, не политической мысли — !) "европейское" для русских политических элит — и для русского государства, для русской истории, в итоге — означало только Северо-запад Европы; причем по ходу века шведский ориентир все более настойчиво замещался британским. И это весьма показательно в нескольких отношениях. Во-первых, это говорит об определенном уровне давления социальных интересов российского общества и о поиске его элитами изначально консервативно-приспособленческой модели модернизации. Во-вторых, что Россия в этом аспекте своей государственной истории не отличалась от остальной Европы предыдущего и того же периода, для которой источником модернизации в самых разных отношениях был именно Северо-запад Европы[66]. В-третьих, сознательный выбор российской власти и политической элиты был в пользу одной модели, связанной с судьбой Севера и Северо-запада Европы (с которыми ощущали вполне обоснованно социальную и историческую общность); влияние некоей "общеевропейской" политической культуры — не более чем миф. И даже в конце XX века именитые политологи говорят о наличии в рамках Европы нескольких, далеко не во всем пересекающихся политических культур[67].

Результаты западного влияния и особенно самый процесс восприятия этого влияния (имея в виду незначительность временных дистанций и почти параллельность государственной практики( показывают — главным образом, в сопоставлении с германскими государствами — что влияние во многих случаях было бы точнее обозначить как уподобление. По сути, происходили сходные процессы выработки единой государственной модели европейского типа, российско-германского чекана; и русский вариант абсолютной монархии XVIII века имел вполне типические европейские черты,[68] даже без того, чтобы упоминать об этнических корнях многих тогдашних российских правителей и государственных деятелей. Об обоснованности такого заключения говорит и обратный процесс последующего уподобления уже российским административным и правовым институциям (Жалованной грамоте городам 1785 г.) в прусских реформах правительства Штайна-Гарденберга 1808—1811 гг.

Влияние западноевропейских институций не было нерукотворным. Оно проходило посредством сознательного целеполагания государственной практики. В этом целеполагании видны, минимум, две сменяющие друг друга государственно-политические цели. От заимствования в ходе созидания новой государственной организации формальных, бюрократически—технологических институций (посредством чего, в частности, удалось исторически быстро заменить административно-правовую культуру Московского государства) власть и политические элиты России перешли, с середины века, к заимствованию нового типа политико-юридических взаимодействий монархии с политической и бюрократической элитами — вплоть до выявления в государственной практике особого, консервативного конституционализма.

Идейно-политическое содержание и исторический смысл перенимания нового типа политико-юридических взаимоотношений посредством западной политической культуры в определенной ее модели был тесно увязан с поиском новой легитимации власти, без которой (как проницательно указал М.Вебер) невозможны ни политическая стабильность, ни просто продуктивные взаимоотношения власти и общества в сколько-нибудь длительной перспективе. Легитимность власти, по тому же наблюдению,[69] может иметь три основания: или признанный обществом авторитет традиции, обычаев; или подчинение харизме, личному дару вождя-правителя; или установление признаваемого законным порядка. В этом ключе, Российское государство XVIII века исторически оказалось в процессе смены этих оснований. Первый вид легитимности, на котором покоилась система Московского государства, был разрушен государственной реформой Петра I: права-традиции после него в России уже не было. Собственное царствование Петра I стало основанием второму виду легитимности — воспоминанием о былой харизме, о "деле Петра" наполнены политические смыслы правлений его ближайших преемников. Но уже к середине века эта условная привязка обнаружила свою недостаточность и даже политическую вредность, когда вяложивущая мифология разъедала коррозией далеко не прочный каркас взаимоотношений монархии и дворянской элиты. Обновленное общество нуждалось в новом. третьем виде легитимности — в законности и в ее высшем формальном воплощении, в конституционализме. Уже открытые Западу политические элиты обоснованно увидели там перспективно важные институции как для гарантирования собственных интересов, так и в целом для установления новых начал политической культуры, действие которых исторически протянулось и в XIX век.

* * *

Размышление над общим ходом политического процесса в России XVIII века и над становлением государственно-правовой системы российской монархии в связи с итогами заимствования западноевропейских институций не может игнорировать и еще нескольких наблюдений — важных для более далекого политического будущего.

Общепризнанно, что движение к конституционализму — как безусловно определяющему фактору плодоносного государственного строительства в XIX—XX вв. — составляло смысл политической эволюции, перспективных реформ или революций любых государственных систем с рубежа XVII—XVIII вв. Это было движение общеевропейское и даже общемировое. И воплощалось оно в некоторых различных путях, связанных с собственным для каждой страны (группы стран) социальным, государственным, правовым, культурным, идейным опытом. В прохождении этих путей вырабатывались особые политические модели конституционности, включая сюда и собственно историческую форму утверждения в стране конституционализма. Политическая традиция Северо-запада Европы — Великобритании, Голландии, Швеции (все и в конце XX века конституционные монархии !) — показала пример исторически длительного в процессе и в итоге а-революционного перехода от абсолютной монархии к современной государственной модели.[70] Проявление в политических заимствованиях и в ориентации политических элит России XVIII века выбора именно северо-западной модели косвенно показывает, что таковой (или подобный) путь был бы и наиболее соответственным России, исходя из ее идейно-политического состояния и из практического движения элиты. Государственная практика Павла I была первым серьезным нарушением этой линии, и она же показала невозможность реализации в России своего рода авторитарного конституционализма. В правление Александра I прежняя ориентация восстановилась (в том числе и в процессе реформистского уподобления), но она была уже очевидно неустойчивой; общественная практика, благодаря "бюрократической демократизации" и другим общественным процессам, обдуманно начала привносить в модернизацию плоды иных западноевропейских моделей, тяготеющих к революционному переустройству государственной системы. После событий 1825 года, более весомых не по размаху, а по своему идейно-политическому смыслу, российская монархия, еще исторически недавно сама искавшая образцов новой легитимности, стала принципиально анти-конституционной в движении к новым политическим формам. Изменялся и облик политической элиты: на место пусть своеобразной аристократии XVIII века становится элита чиновная, по-другому определяющая свои отношения с властью. После этого движение к конституционализму может возродиться в России только из иного общественного источника — только как направленное в целом против монархии. Так итогами государственной практики XVIII века предопределялось далекое движение политической жизни в XIX и в XX столетиях.­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­