© Зайков А.В.
В данном докладе будет предпринята попытка дать объяснение тому в некотором смысле удивительному факту, что в Своде законов Российской империи для обозначения лица, которому принадлежит право собственности, законодатель очень часто использует термин владелец, явно предпочитая его термину собственник. Выполняя эту задачу, нам придется обратиться к терминологическому анализу соответствующей лексики Свода законов гражданских и предыдущего российского законодательства, с одной стороны, и к анализу соответствующей римской правовой лексики, с другой стороны.
* * *
Российский законодатель стремится избегать прямого определения права собственности, прибегая к косвенному определению. 420-я статья Свода законов гражданских гласит: «Кто, быв первым приобретателем имущества, по законному укреплению его в частную принадлежность, получил власть, в порядке, гражданскими законами установленном, исключительно и независимо от лица постороннего владеть, пользоваться и распоряжаться оными вечно и потомственно, доколе не передаст сей власти другому, или кому власть сия от первого ея приобретателя дошла непосредственно или через последующие законные передачи и укрепления тот имеет на сие имущество право собственности».
В этом определении обращает на себя внимание одна особенность: субъект, обладающий правом собственности, обозначается здесь с помощью местоимений кто и тот. Более того, Свод законов гражданских вообще крайне неохотно оперирует термином собственник. По нашим данным, в первой части Х тома Свода законов данный термин использован лишь в шести случаях (2.2.6.577; 2.2.6.589; 2.2.6.596; 2.2.6.604; 2.2.6.60; 4.3.2.1692–1)[1]. Там, где нужно обозначить субъекта – носителя права собственности, законодатель предпочитает употреблять слово хозяин, либо терминвладелец, что уже само по себе представляет особый интерес. Этот термин именно в значениисобственник вводится примечанием 1-м к статье 420-й: «В сем смысле и лицо, имеющее право собственности, именуется владельцем».
Крайне редкое использование термина собственник и явное предпочтение ему термина владелец с современной юридической точки зрения выглядит как своего рода понятийный парадокс. Какие именно обстоятельства создают ощущение парадокса? Назову три основные момента.
1. В русской юридической романистике прочно закрепилась традиция использовать русское слововладение для передачи римского possessio, а слово владелец – для римского possessor. Между тем, в учебниках по римскому праву латинский термин possessio употребляется, как правило, в строгом специальном значении – это фактическое господство лица над вещью, далеко не всегда соединенное с собственностью (proprietas и dominium). Собственность в отличие от possessioпредставляет собой господство правовое (т. е. идеальное). В этом смысле римское proprietasневозможно определять через possessio. Possessor в учебниках по римскому праву – это прежде всего то лицо, которое фактически обладает вещью для себя и к которому по этой причине можно предъявить виндикационный иск. Понятно, что далеко не всегда possessor и собственник – это одно и то же лицо. Владеть вещью может один человек, а в собственности она может находиться совсем у другого. Поэтому терминология Свода законов с этой точки зрения оказывается даже не столько парадоксом, сколько недоразумением.
2. Римское possessio стало прототипом для соответствующих понятий в новых европейских языках. Так, например, во французском языке это специальные юридические термины la possession и lepossesseur, которые французский законодатель никак не смешивает с понятиями собственности (lapropriйtй) и собственника (le propriйtair). Русская переводческая традиция в правовой области закрепила слова владение и владелец именно за la possession и le possesseur.
3. Советское право утратило такой особый способ защиты имущественных интересов граждан, каким является владельческая защита (possessorium), что объясняется общей примитивизацией вещного права в советскую эпоху. Современное российское законодательство не смогло, конечно же, возродить в одночасье этот сложный элемент права. Гражднский кодекс РФ даже не определяет, кого можно считать владельцем вещи[2]. Однако сам термин владелец используется в современной российской цивилистике достаточно широко, хотя вопрос о его конкретном содержании остается дискуссионным[3]. При этом наиболее распространенной является точка зрения, согласно которой титульными владельцами считаются временные обладатели имущества, получившие его в силу договора с собственником[4]. Очевидно, что и в данном случае термины владелец и собственникимеют принципиально различные смыслы.
Итак, по крайней мере латинско-русская и французско-русская переводческие традиции в правовой сфере, а также современное юридическое употребление термина владелец заставляют задаться следующим вопросом: почему в Своде законов Российской империи именно этот термин столь часто использовался в значении собственник?
Прежде чем ответить на этот вопрос мы должны обратить внимание на то, что данное слово в Своде в различных контекстах имело различные смыслы. Пойдем по порядку.
В примечании 1-м к статье 420-й читаем: «Право собственности на недвижимые имущества в законах часто означается под именем права вотчинного и крепостного, а также под именемвечного и потомственного владения. В сем смысле и лицо, имеющее право собственности, именуется владельцем». Итак, по крайней мере в отношении недвижимых вещей законодатель указывает на полную синонимию между понятиями собственность и вечное и потомственное владение, а того, кого мы бы назвали собственником, он называет владельцем. Это характерно для всей группы статей с 420-й до 451-й.
Однако в дальнейшем мы встречаемся с употреблением того же термина в ином значении. Так, например, в статьях, посвященных правам угодий в чужих имуществах, слово владениеиспользуется в смысле права ограниченного пользования чужой вещью без извлечения плодов, либо в смысле полного права пользования и извлечения плодов из чужой вещи, а слово владелецозначает лицо, обладающее таким правом на чужую вещь. Приведу некоторые примеры.
Ст. 455. «Право въезда в частные леса ограничивается только домашними нуждами владельца в строевом и дровяном лесе. Посему въезжие владельцы не могут торговать лесными материалами, в таких лесах вырубленными, ни уступать другим своего права».
Ст. 463. «Бортные угожья, бобровые гоны, звериная, птичья и рыбная ловля и другие промыслы, в прежние времена в чужих дачах владельцам приуроченные, остаются в их пользовании там, где оные еще существуют».
Ст. 464. «При изменившемся течении больших рек, когда река войдет в одну которую либо сторону обеими берегами, т. е. всем течением своим, если береговой владелец ... пользовался особенными от реки выгодами, как-то: рыбными ловлями, перевозами и другими, и если право на пользование сими выгодами предоставлено было ему по писцовым книгам и жалованным грамотам, в таком случае ... оставляются те рыбные ловли и перевозы в его владении, как были и при прежнем течении реки».
К этому следует добавить очень важную статью 514-ю: «...Когда частный владелец [т.е.собственник – А.З.], удержав за собою право собственности по укреплению, отделит от него владение и передаст или уступит оное другому по договору, дарственной записи, или другому какому либо акту, тогда сие отдельное владение составляет само по себе особое право...»
Во всех этих примерах термин владение используются в смысле особого права на чужое имущество, а отнюдь не в смысле права собственности.
Далее, в статьях с 523-й до 533-й мы встречаемся с употреблением термина владение уже в третьем смысле. Здесь речь идет о том, что владение бывает законным и незаконным, добросовестным и недобросовестным, ложным, насильственным и самовольным. А это может означать только одно: законодателю известна знаменитая антитеза «собственность как право, с одной стороны, – владение как факт, соединенный с хозяйской волей, с другой стороны». Иными словами, в этих статьях законодатель подразумевает под термином владение уже нечто совершенно иное, чем то, что было рассмотрено нами раньше. Владелец здесь – это уже и не собственник, и не обладатель ограниченного права на чужую вещь, а человек, фактически обладающий вещью и не признающий ничьей высшей власти на эту вещь, кроме своей собственной. При этом он, возможно, не имеет вообще никаких правовых оснований для обладания ею (например, человек, захвативший вещь тайно или насильственно). Законодатель, тем не менее, обозначает его термином владелец – вполне в духе римского права.
Какова же причина такой многозначности рассматриваемого нами понятийного аппарата в Своде законов? Мы допустили бы слишком поверхностный и в принципе неверный подход, если бы попытались объяснять данное обстоятельство недостаточным профессионализмом редакторов, работавших над Сводом законов. Проблема, на мой взгляд, значительно глубже, и при ее интерпретации необходимо учитывать традиции русского легального словоупотребления, сформировавшиеся задолго до составления Свода законов.
Прежде всего следует учитывать, что сам термин собственность имеет в русском языке весьма короткую историю, которая насчитывает чуть более 200 лет. Формируется данный термин из прилагательного собственный[5], а зафиксирован он впервые в известном Наказе генерал-прокурору от 30 июля 1767 года, изданном Екатериной II по поводу учреждения Комиссии о составлении проекта Нового Уложения[6]. В пункте 10-м этого Наказа читаем: «Рассуждение о взаимности всех граждан между собою составляет Гражданское Право, которое сохраняет и в безопасность приводит собственность всякого гражданина».
Вновь с этим термином мы встречаемся в Манифесте от 28 июня 1782 года «О распространении права собственности владельцев на все произведения земли на поверхности и в недрах ее содержащиеся»[7]. В частности, в статье 1-й этого Манифеста читаем: «Право собственности каждого в имении его разпространяем и повелеваем разуметь не на одной поверхности земли им благоприобретенной, или по наследству пришедшей; но и в самих недрах той земли и в водах ему принадлежащих на все сокровенные минералы и произращения, и на все делаемые из того металлы».
Термин вновь появляется в Жалованной грамоте дворянству (21 апреля 1785 г.), где 33-я статья подтверждала право частной собственности дворян не только на поверхность, но и на недра: «Подтверждается благородным право собственности, дарованное милостивым указом от 28 июня 1782 года, не только на поверхности земли, каждому из них принадлежащей; но и в недрах той земли и в водах, ему принадлежащих...»[8].
В Жалованной грамоте городам в статье 4-й читаем: «В городе живущим сохраняется и охраняется собственность и владение, что кому по справедливости и законно принадлежит, как движимое и недвижимое»[9]. Это интереснейшее (и в некотором смысле ключевое) место с трудом поддается однозначному комментированию. С одной стороны, формулировка данной статьи, где терминсобственность поставлен рядом с термином владение, дает нам основание предположить, что законодатель желает сказать, что он будет защищать и proprietas (правовое господство лица над вещью), и possessio (фактическое господство лица над вещью). Однако следующая фраза – «... что кому по справедливости и законно принадлежит...» – опровергает это наше предположение, ибо она может относиться только к proprietas, но не может относиться к possessio, ибо possessio должна защищаться независимо от наличия правовых оснований для такого фактического господства. Итак, получается, что законодатель хотя и осознает, что собственность и владение представляют собой два отличающихся друг от друга явления, однако он не понимает до конца сути этого отличия! Почему?
До времени Екатерины II в русском легальном лексиконе наиболее полное правовое господство лица над вещью обозначалось либо по способу его возникновения («купля», «отчина», «приданое», «промысел»), либо с помощью термина владение[10]. Для того, чтобы указать на правовую принадлежность вещи конкретному лицу законодатель часто использовал именно это слово. В качестве примера можно привести именной указ от 5 октября 1686 года (Иоанн, Петр и Софья) «О напечатании листов жалованных грамот на вотчины, розданные по случаю заключения с Польшею мира»[11]. Причем старому русскому законодательству известно понятие «старинное владение», под которым разумеется не что иное, как право собственности на недвижимость, наличие которой доказывается давностью. В качестве примера можно привести две выдержки из статьи 4-й царского указа Федора Алексеевича от 25 августа 1680 года о межевании земель[12]:
1) «О прописных церковных землях, которые отданы на оброк из его Патриарша дому, и сыскиваются по старинному владению»;
2) «Великий Государь ... велел церковные и пустые земли по старинному владенью и по жалованным грамотам нынешним межовщикам в межевые книги написать и отмежевать, как теми землями изстари церковники и обротчики владели...».
Данная традиция сохраняется и при Екатерине II. Так, в Инструкции Межевым губернским Канцеляриям и провинциальным конторам от 25 мая 1766 года[13] находим заявление о том, что споры о владениях селений и пустошей предоставляются «обыкновенному суду», который будет решать эти споры, рассматривая крепости Вотчинной коллегии. Другими словами, это будут споры о праве собственности. В том же смысле употреблено слово владение в IV главе той же Инструкции: «В каждом владении за основание принимать: 1) написанные в крепостях дачам меры; 2) живые писцовым межам урочища (озера, реки и т. п., состояния своего не переменяющие); 3) безспорное издавна, но не позже как до 1765 года владение». Далее: «У которых владельцов по крепостям состоять будут вышеписанные настоящие живые урочища, то по тем единственно только, а не по каким другим переменным урочищам, дачи во владении навсегда утверждать».
Также в смысле права собственности употребляется словосочетание вечное владение в сенатском указе от 11 апреля 1776 года «О продаже казенных болотных земель и об отдаче оных частным владельцам безденежно, с обязанностью осушить их и обработать»[14], где можно прочитать следующее положение: «Не пожелает ли кто их купить, или и безденежно взять в вечное владение, с тем токмо, чтоб в несколько лет, обсуша, обратить в способную землю к хлебопашеству и сенным работам...».
Однако нельзя думать, будто бы слово владение в старом русском законодательстве (до Свода законов) использовалось только в смысле латинского права собственности. Отнюдь. Например, в той же екатерининской Инструкции Межевым Канцеляриям[15], которая цитировалась выше, в главе III мы обнаруживаем, что законодатель применяет термин владение в узкоспециальном смысле латинской possessio как фактического господства лица над вещью, осуществляемого этим лицом исключительно для себя: «Кто спор в землях своих производить станет, имея земли во владении своем мерою больше, нежели ему по справедливости настояще и законно только принадлежит, потеряет тем навсегда из нынешнего его владения всю примерную землю ... Кто из владельцов один на другого показывать будет, что из принадлежащей к селу, деревне или пустоши земли и другого какого угодья несколько завладел, или при межевании в свое владение неправильно отвел...».
В России, где отсутствовали старинные традиции научно-теоретического освоения права на базе романистики, юридическая лексика значительно отличалась от соответствующей лексики европейских стран. Поскольку правовая система не знала антитезы «proprietas – possessio», не было никакого смысла в наличии двух терминов, четко отграниченных друг от друга в семантическом плане, когда один термин обозначал бы правовую принадлежность вещи конкретному лицу, а другой – фактическую принадлежность вещи конкретному лицу с намерением этого лица обладать вещью исключительно для себя. Термин владение в таких условиях вполне удовлетворял законодательным нуждам, воплощая в себе понятие о господстве человека над вещью вообще, а разные аспекты этого господства могли быть переданы либо с помощью определений (старинное владение, вечное владение и проч.), либо с помощью контекста.
Однако возникает вопрос: насколько уникальна и необычна подобная понятийная размытость или, если можно так выразиться, «контекстность» одного из ключевых терминов вещного права? Разумеется, данная черта резко отличает российское законодательное словоупотребление от формализованного, четкого и строго закрепленного терминологического порядка, свойственного лучшим современным пособиям по системе римского права, восходящим к немецкой доктрине пандектов. Но если мы обратимся непосредственно к римскому наследию, то обнаружим там картину, в чем-то очень схожую с терминологической «контекстностью» Свода законов.
Термин possessio в законодательном языке у римлян зафиксирован впервые для времени начала IIв. до н. э., хотя, как отмечает Л. Л. Кофанов, именно это слово используют позднейшие литературные источники для обозначения частной принадлежности земли на ager publicus в архаическую эпоху[16]. В трудах римских классических юристов существительные possessio и possessor, а также глагол possidere встречаются очень часто. При этом смысл, который вкладывается тем или иным древним юристом в эти слова, может меняться кардинально в зависимости от контекста. Приведем основные правовые значения этих терминов.
(1) Possessio – это простое фактическое господство лица над вещью, не связанное с намерением иметь эту вещь исключительно для себя; это то, что иногда в римских текстах называется possessiocorporalis (D. XIII. 7. 24. 25. 2 и 40. 2) или possessio naturalis (D. X. 3. 7. 11; X. 4. 3. 15). В данном значении possessio совершенно равнозначна detentio – термину, возникшему в позднейшей романистике.
(2) Часто possessio может означать наличие у кого-то особого права на чужую вещь. В этом случае обычно употребляются выражения possessio iuris и possidere ius (D. 43. 26. 2. 3; VIII. 4. 2).
(3) Иногда термин possessio означает фактический статус лица, например, выражение ex possessionesive servitutis sive libertatis de suo statu litigare следует перевести так: «судиться о своем статусе, фактически находясь либо в состоянии рабства, либо в состоянии свободы» (D. III. 3. 33. 1).
(4) Словосочетание bonorum possessio имеет устойчивое значение «лицо, получившее возможность приобрести наследство по преторскому праву» (D. V. 2. 13 pr.; 20 pr.; 3. 9 pr.).
(5) Слово possessio может иметь значение недвижимого имущества из публичного фонда, находящегося в чьем-то частном обладании. Речь в этом случае обычно идет об участках земли наager publicus или о земельных участках в провинции. Поэтому слово possessor означает в некоторых контекстах обладателя такого недвижимого имущества, полученного из государственного фонда (D.XXXII. 41. 6). В этом смысле эмфитевта, конечно же, является владельцем (D. II. 8. 15).
(6) Наиболее важное для всей системы римского вещного права значение термина possessio – фактическое господства лица над вещью, связанное с господской волей этого лица, т. е. с непризнанием фактическим хозяином этой вещи ничьей власти над ней, кроме своей собственной. В этом смысле possessio противоположно proprietas, с одной стороны, поскольку proprietas – это правовое, т.е. идеальное, господство над вещью, далеко не всегда связанное с господством фактическим (D. 41. 2. 12; 49. 1; 43. 16. 1. 22; 45. 1. 38. 7. 8), а с другой стороны, possessioпротивоположно простому держанию, поскольку последнее не связано с отношением к вещи как к своей (поэтому получается, что термин possessio в 1-м из рассмотренных нами значений является антонимом термину possessio в 6-м значении)[17].
Итак, этот краткий анализ с очевидностью показывает, что и в российском законодательном лексиконе, и в древнем Риме ключевые термины в сфере вещного права не имели единственного строго закрепленного значения, отличались полисемантичностью. При всем том слова possessio и, соответственно, владение оставались именно терминами. Иначе говоря, и римский юрист, и российский законодатель всегда вкладывали в данные слова вполне определенное, единственно возможное в данном контексте значение. Такой «контекстный» характер сближает российскую юридическую терминологию круга владения с древнеримской правовой терминологией кругаpossessio. Между ними, однако, есть и существенные отличия. К этим отличиям следует отнести прежде всего то, что понятийное поле possessio значительно шире и вариативней, нежели понятийное поле владения. Объяснение этому может быть найдено, возможно, в том, что римская доктрина вещного права в том виде, в каком она отражена в Дигестах Юстиниана, вообще была более разработанной, утонченной, а, значит, и более сложной, нежели доктрина, нашедшая отражение в Своде законов гражданских.
Еще один момент, на который следует обратить внимание, связан с 6-м из рассмотренных значенийpossessio и третьим значением термина владение: фактическое господство над вещью, связанное с намерением лица быть ее полным хозяином (владение в тесном смысле этого слова). Именно такое владение получало самостоятельную интердиктную защиту, не связанную с защитой права на вещь. В связи с этим необходимо отметить, что интердиктная защита сыграла для римского права совершенно уникальную роль, поскольку невозможно представить себе практического регулирования вещных споров в римском праве классической эпохи без владельческих интердиктов. Дело здесь не только и даже не столько в том, что очень часто спор заканчивался и дело решалось одним только интердиктом (когда ответчик подчинялся административному приказу претора). Гораздо важнее другое: владельческий интердикт представляет собой важнейшую и часто совершенно необходимую подготовительную стадию перед виндикацией. Это предпроцессуальное значение владельческого интердикта недвусмысленно выражено у Гая в «Комментарии к провинциальному эдикту»: «Тот, кто намеревается требовать вещь, должен рассмотреть, не может ли он получить владение вещью в силу какого-либо интердикта. Ибо гораздо удобнее владеть самому и заставить противника нести тяготы истца, чем предъявлять иск о собственности, когда владеет другой» (D. VI. 1. 24, пер. Л. Л. Кофанова).
Появление того же самого узкого значения у русского термина владение, изначально ему не свойственного, связано, как мне представляется, с попытками ввести в российскую практику такой правовой механизм, каким является владельческая защита (на Западе для этого механизма придумали латинский термин possessorium). В России такой механизм возникает при Екатерине II как заимствование из Литовского статута. Первые его признаки обнаруживаются в знаменитых «Учреждениях для управления Губерний Всероссияския Империи» от 7 ноября 1775 года[18]. Статья 243 гласит: «Земский исправник всякому обиженному дает Судейское покровительство, и для того, буде где в уезде окажется насильство, то Земский капитан тотчас на месте о том изследывает без многаго письменного производства, но единственно в ясность приводит, учинился ли такой-то случай, или нет, и свидетелей допрашивает, и буде у кого что отнято, и оно на-лицо находится, тотчас велит возвратить, и даст о том знать Уездному Суду, к которому просьбу производить дозволяется тем, кои доказать могут, что Земский Исправник пристрастно, или несправедливо поступил...».
Однако possessorium как специфический механизм защиты имущественных интересов был новым для русской практики. Сомнительно, чтобы на местах лица, ответственные за претворение в жизнь этой 243-й статьи Учреждений понимали ее правильно. Часто возникали недоразумения. Позднее Сенату несколько раз пришлось издавать специальные указы для прояснения смысла данной законодательной нормы о владельческой защите[19]. Эти указы «предписывают полиции, немедленно по получении жалобы на насильное завладение, приводить в ясность, в чьем владении было имение тогда, когда учинено было насилие, после чего и возвратить его тому, у кого оно отнято, не входя при этом в рассмотрение предоставляемых сторонами документов, так как это уже дело суда»[20]. В дальнейшем русский вариант possessorium получил свое закрепление и развитие в Судебных уставах 1864 года (так, в Мотивах к Судебным уставам сказано: «Мировой судья, не входя в рассмотрение самого права на владение, должен ограничиться возвращением имущества тому, в чьем владении оно состояло до нарушения, и притом безразлично, относится ли нарушение до движимого или недвижимого имения. Ввиду этого следует признать, что защите владения, независимо от вопроса о праве собственности, подлежат как недвижимые, так и движимые вещи»[21]). Однако в реальности ситуация была иной: практика российских судов второй половиныXIX – начала ХХ в. постоянно допускала слияние исков о владении и о праве собственности[22]. Это и понятно – знаменитая антитеза possessio – proprietas изначально была совершенно чужда самой природе русского слова владение.
Это заставляет нас обратить внимание еще на одно важное отличие семантического поля римскойpossessio и русского владения. Для последнего первичным и более важным значением все же было понятие о правовом господстве лица над своей вещью, то есть то, что в позднейшем русском языке стало называться собственностью. Такое значение для римского possessio, по всей видимости, явным образом зафиксировать невозможно (см. выше наш терминологический анализ). Что же касается появления антитезы владение – собственность в российском правовом лексиконе, то помимо практических нужд, связанных с возникновением механизма владельческой защиты, рождение у нас этой дихотомии связано также с тем, что со второй пол. XVIII в. законодатель в области гражданского права начинает обращать внимание на западную – и прежде всего французскую – философско-юридическую литературу (ярчайший пример – наказы Екатерины II, изданные по случаю учреждения в 1767 году Комиссии о составлении проекта Нового Уложения). Этому же в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что на чиновной службе в России оказывается большое количество людей, закончивших западноевропейские университеты, в частности, юридические факультеты.
В екатерининскую эпоху появляются пособия, излагающие доктринальные основы юриспруденции. Эти опусы философско-правового характера всегда ориентировались на западноевропейскую литературу. К числу первых опытов такого рода можно отнести «Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, ... говоренное ... Семеном Десницким». Здесь можно найти следующее рассуждение: «Установлено было, чтоб сын имел собственность и полное владение в тех маетностях, которые он получал в подарок от своей матери»[23]. Еще более показателен в этом отношении отрывок из одного из сочинений А. Н. Радищева: «Вещию можно владеть, иметь ее, распоряжаться ею для себя, но вещь чужая; сие владение называют несовершенным, оно то самое есть, что мы сказали выше: владелец и держатель один, но хозяин другой»[24].
Когда в начале царствования Александра I для целей выработки проекта нового уложения стали искать человека с юридическим образованием, выбор пал на барона Густава Андреевича Розенкампфа, бывшего студента Лейпцигского университета, родом из Лифляндии. Розенкампф отличался острым умом и обширнейшими теоретическими познаниями в праве, но при этом он практически не знал русского языка и очень слабо ориентировался в российском законодательстве. Император повелел подготовить план будущих работ. Исполняя это повеление государя, Розенкампф за один или два месяца подготовил очень основательный доклад, который был представлен государю министром юстиции князем Лопухиным в феврале 1804 года (т. н. «Доклад кн. Лопухина»). Доклад выполнен в доктринальном духе пандектов – немецких учебников римского права, по которым учился Розенкампф. Причем гражданским законам предлагалось дать институциональную систему. Естественно, что для доклада характерна научная определенность в терминологии. В частности, здесь не допускается смешения понятий владение и собственность. Эти понятия рассматриваются в отдельных секциях, сначала первое, потом второе.
В 1808 г. присутствующим в совете комиссии составления законов был назначен М. М. Сперанский, который, как известно, был очарован личностью Наполеона и восторгался быстрым принятием французского Гражданского кодекса. В то время он очень низко ценил отечественное законодательство, считая его варварским и бесполезным в деле составления новых уложений[25]. Проект Гражданского Уложения, над которым работал Розенкампф под непосредственным наблюдением Сперанского, состоял из трех частей, причем по своей структуре очень близко подходил к французскому Гражданскому кодексу ("О лицах", "Об имуществах", "О договорах"). Вторая часть этого проекта, посвященная вещным правам, была рассмотрена Государственным советом в 1810 году. Поскольку в качестве образца был взят Кодекс Наполеона, конструкции владения и собственности трактовались здесь совершенно во французском духе.
Этот проект Гражданского уложения, подвергнувшийся определенной переработке после падения Сперанского, вновь рассматривался в Государственном совете в 1814 году. Вторая глава второй части этого проекта была посвящена владению вообще и его последствиям, а третья глава – правовому регулированию отношений собственности.
Итак, в период с 1804 до 1814 года в рамках обсуждения проекта Гражданского Уложения на законодательном уровне владение трактовалось сугубо в смысле римской possessio (в узкоспециальном смысле слова), а собственность – в смысле римской proprietas. Это, с одной стороны, придавало юридической терминологии четкость и определенность, а, с другой стороны, полностью игнорировало традиции реального юридического словоупотребления, о которых речь у нас шла выше.
По воцарении Николая Павловича (декабрь 1825 г.) идея составления нового уложения была отвергнута. Государь остановился на идее издания систематического Свода существующих законов, исключив из него все потерявшее силу, но без всяких изменений в существе сохранившихся законов. При этом были выработаны главные правила составления Свода, позаимствованные, отчасти, у английского философа Бэкона. Так, согласно этим правилам, текст статьи Свода должен быть извлечен из текста закона. Текст не должен меняться: для закона драгоценно не изящество слога, а его сила, а для силы – древность. Законодатель должен считаться не только с современным ему положением дел, но и с традиционным разумом законодательства.
Относительно Свода законов гражданских очень важно отметить следующий момент. Этот свод был составлен из законов, изданных в разное время, начиная с Уложения Алексея Михайловича. Старые законы были приведены в некоторый систематический порядок, но между ними не было внутренней связи, поскольку относились они к весьма разным эпохам. При составлении Свода необходимо было осуществить такую логическую связь. Для этой цели составители использовали определения, положения и принципы французского Гражданского кодекса, тем более что опыт обращения к иностранному законодательству в рамках работы Комиссии составления законов был накоплен богатый. Связь очень часто получалась поверхностной, а сами эти принципы, положения и определения иногда переводились с французского языка неудачно и даже с искажениями. Причем в тех случаях, когда в Свод законов гражданских внедрялись подобные явные заимствования из французского Гражданского кодекса (а они составляют заметную часть), необходимо было делать исторические ссылки на древние российские законы в конце статьи – в соответствии с правилом о том, что Свод должен включать в себя только действующее отечественное законодательство. На деле такие ссылки лишь механически связаны с текстом самой статьи.
Одним из наиболее показательных примеров такого метода являет собой 420-я статья Свода законов гражданских, содержащая определение собственности. С одной стороны, редактор пытается позаимствовать самую суть 544-й статьи французского Гражданского кодекса, где собственность представлена как совокупность основных правомочий: право пользоваться и распоряжаться (le droit de jouir et disposer). С другой стороны, поскольку исконному русскому законодательству сам терминсобственность не известен, а появился он совсем недавно, исторические ссылки на старые законы при этой 420-й статье указывали в основном на те законы, в которых понятие права собственностипередавалось с помощью термина владение. Это обстоятельство ставило редактора в весьма двусмысленное положение, выйти из которого он попытался, вероятно, механическим внедрением в определение собственности понятия о праве владения, а также тем, что для субъекта, обладающего правом собственности, он сохранил древнее русское слово владелец. Причем, как было показано в начале доклада, в других статьях Свода редактор ничтоже сумняшеся использует то же слововладение, но уже в совершенно иных смыслах, в том числе и в тесном смысле фактического господства с намерением обладать вещью для себя. Сделать это было тем более легко, что практика употребления данного слова в этом романизированном смысле была к тому времени закреплена уже не только в разного рода юридических пособиях, но и законодательно (Учреждения для управления Губерний, Сенатские указы 1804, 1820, 1823 гг.).
Введение в определение собственности элемента владения привело к появлению знаменитой российской триады: владение – пользование – распоряжение. Появление триады законодательно закрепило рыхлый и весьма путанный характер русской терминологии, относящейся к вещному праву. С одной стороны, само создание триады выглядит как чисто механическое соединение французского определения с русским традиционным словоупотреблением. Однако нельзя исключать, что за этой формулировкой скрываются определенные философские идеи, почерпнутые из «Философии права» Гегеля. Дело в том, что немецкий философ также определяет сущность собственности через триаду (что для Гегеля вполне естественно), причем элементами этой триады у него являются вступление во владение, потребление и отчуждение[26], что подозрительно близко русскому законодательному определению. Мне не удалось найти очевидных доказательств знакомства Сперанского с «Философией права» Гегеля. Этот труд сформировался на основе лекций, читанных автором начиная с 1817 г. в Гейдельбергском, а затем в Берлинском университете. Книга становится известной в 20-е годы, а, между тем, именно тогда в России возникает интерес к Гегелю, формируется группа примерно из 30 человек, которые постоянно ездят в Берлин, чтобы слушать его лекции. Таким образом, ко времени начала работ над Сводом законов в России уже появилась определенная среда, которая вполне могла способствовать проникновению гегельянских философско-правовых идей в процесс подготовки Свода законов.
* * *
Подведем некоторые итоги. Россия долгое время оставалась страной, которая, как и Англия, не испытала широкомасштабной рецепции римского права, но которая, в отличие от Англии, не знакома была даже и с доктринальным освоением римского права. Поэтому русская правовая лексика и правовые конструкции сохраняли национальную самобытность и с трудом корреспондировали с соответствующей лексикой и конструкциями, бытовавшими в рамках западноевропейских юридических систем, сформировавшихся на базе римского права.
Носителями, хранителями и отчасти создателями русской правовой лексики были дьяки и подьячие, работавшие в системе приказов. Уничтожение приказов и замена их коллегиями при Петре I неизбежно должны были сказаться и на русской правовой лексике. В то же время начинается процесс активного заимствования иноземного законодательства, который должен был означать одновременно и широкое внедрение новой правовой лексики. Процесс этот, то затухая, то вновь оживляясь, продолжился при преемниках Петра. Со времен Екатерины II новые юридические термины появляются не только благодаря законодателю, но и посредством разного рода пособий философско-правового характера, отчасти переводных, отчасти оригинальных, но всегда ориентировавшихся на западноевропейскую литературу.
Однако традиция – вещь великая, особенно традиция языковая. Даже Петр при всей своей любви ко всему иностранному не мог полностью заменить в законодательной практике русские слова более точными и более научными терминами из иноземных законов. Дело в том, что в России при очень позднем появлении университетов интернациональная правовая лексика оставалась во многом чуждой для лиц юридических профессий, ибо в своем подавляющем большинстве представители этого слоя имели весьма отдаленное представление и о римском праве, и о современных западноевропейских доктринах. Процесс внедрения в русский правовой быт западных юридических конструкций и понятий подвергался многим случайностям, осуществлялся спонтанно, без серьезной доктринальной поддержки. Процесс этот, однако, заняв собой более ста лет, привел к необратимым последствиям. Когда при воцарении Николая Павловича было принято твердое решение о том, что упорядочение российского законодательства должно наконец завершиться достойным результатом, уже совершенно невозможно было вернуться полностью к сугубо национальным основам, в том числе в области правовой терминологии. К этому времени многие конструкции, заимствованные из римского, французского и немецкого права, прочно укоренились в российском юридическом быте. С другой стороны, невозможно было построить новое российское право на базе какой-нибудь доктрины, идеально выверенной и сконструированной с помощью научного языка, на котором говорят на юридических факультетах. Дело тут не только в том, что сам Николай Павлович был настроен предельно консервативно. Дело прежде всего в том процессе, о котором речь шла выше: внедрение западных юридических идей и терминов в национальный правовой быт осуществлялось спонтанно, в условиях почти полного отсутствия собственных университетов, было чревато многими случайностями (одним из наиболее ярких примеров такой случайности следует считать появление у нас крайне неудачного законодательного определения собственности через триаду правомочий). Данный процесс неизбежно привел к тому, что за время от Петра до Николая I в России сформировалась новая юридическая лексика, которая, несмотря на все попытки привести ее к унификации с западноевропейскими правовыми понятиями, продолжала сохранять некоторые самобытные черты. Рассмотренный в этом докладе случай с употреблением в российском законодательстве XVIII–XIX вв. терминов круга владения доказывает это самым наглядным образом.
[1] Еще семь раз этот термин употреблен в «Неофициальном приложении» к первой части Х тома Свода законов (III.I.1; III.I.11; III.I.16; III.I.17; III.I.21; III.I.22; III.III). Мы опираемся на частотный анализ соответствующей терминологии в Своде законов Российской империи, выполненный студенткой юридического факультета Гуманитарного университета (г. Екатеринбург) О. Ю. Подоксеновой.
[2] Гражданское право. Ч. 1. Под ред. А. П. Сергеева и Ю. К. Толстого. СПб., 1996. С. 297; Скловский К. И. Собственность в гражданском праве. М., 1999. С. 293.
[3] См.: Дождев Д. В. Основание защиты владения в римском праве. М., 1996; Скловский К. И. Указ. соч. Гл. 16.
[4] Суханов Е. А. Лекции о праве собственности. М., 1991. С. 225; Гражданское право. Т. 1. Под ред. Е. А. Суханова. М., 1993. С. 311.
[5] Прилагательное собственный, насколько мне известно, появляется в словаре русского законодателя в 30-е гг. XVIII в. По этому поводу см.: Н. Н. Ефремова. Судебная защита права собственности в России XVIII в. // Собственность: право и свобода. М., 1992. С. 44.
[6] ПСЗ-I № 12950: Генерал-прокурорский наказ при Комиссии о составлении проекта Новаго Уложения, по которому и маршалу поступать. 30 июля 1767 года.
[7] ПСЗ-I № 15447.
[8] ПСЗ-I № 16187.
[9] Жалованная грамота городам датирована тем же днем, что и Жалованная грамота дворянству – 21 апреля 1785 года. См.: ПСЗ-I № 16188.
[10] См. также: Ефремова Н.Н. Указ. соч. С. 44. О термине владение в значении собственность см.: Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 2. М., 1973. С. 209; Словарь русского языка XVIII века. Вып. 3. Л., 1987. С. 195.
[11] ПСЗ-I № 1213.
[12] ПСЗ-I № 832.
[13] ПСЗ-I № 12659 в начале.
[14] ПСЗ-I № 14457.
[15] См. прим. 13.
[16] Кофанов Л. Л. Владение и собственность в законах XII таблиц // Древнее право. № 1 (6). 2000. С. 148.
[17] В последние годы оживился исследовательский интерес к проблемам, связанным с различными аспектами римского вещного права. Укажем на некоторые из работ последних лет, посвященных римской собственности и владению: Савельев В. А. Право собственности в римской классической юриспруденции//Советское государство и право. 1987. № 2. С.121–126; он же. Право собственности и владение в древнем Риме (теоретические аспекты) // Вопросы истории права и правовой политики в эксплуататорском государстве. М., 1989. С. 3–22; он же. Юридическая концепция собственности в Древнем Риме и современность // Советское государство и право. 1990. № 8. С. 135–140; он же. Римское частное право (проблемы истории и теории). М., 1995 (раздел второй); он же. Власть и собственность: юридические аспекты собственности в праве классического периода // Древнее право. № 1. 1996. С. 112–121; он же. Владение solo animo в римском классическом праве // Древнее право. № 2 (5). 1999. С. 7–17; он же. Сложноструктурные модели римской собственности и российское право собственности; Смирин В.М. Римская "familia" и представления римлян о собственности // Быт и история в античности. М., 1988. С.18–40; он же. «Nudum ius Quiritium», «dominium» и «proprietas» в понятийной системе римских юридических текстов // ВДИ. 1998. № 1. С. 281–285; Залесский Н. Н. Земельная собственность в Древнем Риме и современной России // Право и экономика. 1994. № 15/16. С. 87–100; Дождев Д. В. Основание защиты владения в римском праве. М., 1996; Кофанов Л. Л. Указ. соч. С. 146–159; Маяк И. Л. Понятие власти и собственности у Авла Геллия // Древнее право. № 1 (3). 1998. С. 8–27; Крюков А. С. Из истории слова dominus // ВДИ. 1998. № 1. С. 272–280; Бибиков А. И., Павлов А. А. Понятие dommium в голландском праве XVII века в изображении Гуго Гроция // Древнее право. № 1 (3). 1998. С. 206–210; Бибиков А. И., Данилов Д. В. Possessio и duplex dominium в римском праве и современном гражданском законодательстве России // Древнее право. № 1 (6). 2000. С. 242–248; Зайков А. В. Конструкция собственности в римском праве и проблема расщепления собственности // Вестник Гуманитарного университета. Серия «Право». № 1 (2). 2000. С. 33–42; он же. «Собственность» и «владение»: попытка историко-филологической интерпретации одного понятийного юридическогго парадокса // Вестник Гуманитарного университета. Серия «Право». № 1 (3). 2002. С. 192–201.
[18] ПСЗ-I № 14392.
[19] Сенатские указы от 14 октября 1804, от 30 июня 1820, от 27 декабря 1823 года. Наиболее ясно смысл русского варианта possessorium’а выражен в указе от 30 июня 1820 года «О производстве дел о насильном завладении недвижимым имением» (ПСЗ-I № 28338). По этому поводу см. также: Шершеневич Г.Ф. Учебник русского гражданского права. М., 1995. С. 154.
[20] Шершеневич Г.Ф. Указ. соч. С. 154.
[21] Цит. по: Шершеневич Г.Ф. Указ. соч. С. 160.
[22] Там же. С. 159–162. См. также: Покровский И. А. Основные проблемы гражданского права. М., 1998. С. 229–232.
[23] Слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, ... говоренное ... Семеном Десницким. Июня 30 дня, 1768 г. М., 1768. С. 36.
[24] Радищев А.Н. Полное собр. соч. М.; Л., 1952. Т. III. С. 195.
[25] Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. II. С. 154.
[26] Гегель В.Ф. Философия права. М.. 1990. С. 110–127 (§§ 53–70).
Источник: http://www.allpravo.ru/library/doc313p0/instrum6460/item6462.html