«Основные институты образовательного права»

ЭТИКА И УГОЛОВНЫЙ ПРОЦЕСС

Когда-то, очень давно, в годы «глухого тоталитаризма», пришлось мне быть свидетелем происшедшего в судебном заседании довольно необычного диалога между председательствовавшим и адвокатом. Подсудимый, в био­графии которого годы, проведенные в заключении за различные преступле­ния, значительно перевешивали другую часть жизни, свою виновность по данному делу отрицал. Не помню уже, чем и как доказывалась его вина. За­помнилось другое. Защищавший его адвокат начал свою речь словами, заста­вившими всех нас вздрогнуть. Он сказал: «Я не могу скрыть отвращения к своему подзащитному...» Эту тираду резко перебил председательствовавший, предложив адвокату немедленно публично извиниться перед подсудимым. В противном случае, сказал судья, он поставит вопрос о замене адвоката ввиду нарушения последним права на защиту. Был объявлен перерыв, а затем адво­кату пришлось выполнить распоряжение судьи.

Может, и не стоило бы вспоминать этот странный случай: чего, мол, на свете не бывает, хотя тогда в кулуарах суда и юридической консультации ре­акция адвокатов на беспрецедентную бестактность коллеги была единодушно возмущенной. Адвокаты отдали дань уважения (смешанного, не скрою, с не­которым удивлением) неожиданному проявлению судейских эмоций по та­кому нетипичному поводу. Известно, что характер судейской профессии и личный опыт давно работающего судьи, которому, как правило, приходится убеждаться, что большинство сидящих на скамье подсудимых является дей­ствительно преступниками, порождает у некоторых определенную профес­сиональную деформацию, характеризующуюся порой проявлением равноду­шия. «Внимание судьи вообще притупляется, и он делается маловпечатлите­лен к особенностям отдельных случаев»[2]. К этим психологически-профес­сиональным дефектам, способам преодоления которых у нас, к сожалению, в университете не учат (и лучшим средством против которых является суд при­сяжных), следует добавить специфику того времени. «Наш» же судья оказался, как говорится, на высоте. Сегодня, когда я рассказываю эту историю, многие удивляются: неужели «в те годы» судья мог так отреагировать? Хо­рошие судьи были во все времена, как, впрочем, и плохие адвокаты. Правда, жизнь принципиального судьи никогда не бывает легкой.

Итак, что же заставило вспомнить этот давний и основательно забытый эпизод? Конечно, не желание удержать коллег от подобного рода эксцессов. Вряд ли в сегодняшней адвокатской среде возможно такое: изменились вре­мена, и нравы, и уровень университетского образования. Важны здесь, ско­рее, не само содержание инцидента, а порожденные им вопросы.

В данном случае судья расценил как нарушение адвокатом права на за­щиту проявленное им грубое неуважение к личности его подзащитного. По­чему? Разве хоть одна из норм уголовно-процессуального закона прямо тре­бует от адвоката-защитника (да и от других участников процесса) «уважать» человека, которому предъявлено обвинение и который в глазах потерпевшего и многих других выглядит преступником? А статья 342 УПК Российской Фе­дерации, содержащая перечень основания к отмене или изменению пригово­ра, — разве предусматривает она такое основание, как «проявленное неуваже­ние к личности обвиняемого»? Да и, в конце концов, взаимоотношения лиц, участвующих в судопроизводстве, степень уважительного отношения к каж­дому его участнику, тем более к подсудимому, — это же сфера не процессу­альная, а скорее нравственная, этическая. Другое дело — отношение к суду. Уважения к нему требует даже специальный законодательный акт, содержа­щий довольно жесткие санкции за его нарушения. Вероятно, не случайно нет специального закона об уважении к обвиняемому, это выглядело бы просто нелепо. Так рассуждают некоторые практики, с которыми пришлось гово­рить.

Вторгаясь в сферу профессиональной судебной и адвокатской .этики, мы должны, прежде всего, ответить на вопрос: «а существует ли она?» Вопрос этот сегодня выглядит немного странным. Однако несколько десятилетий на­зад он был актуален.

В свое время еще Энгельс сказал, что каждая профессия имеет свою собственную мораль. Несмотря на авторство, это высказывание непонятным образом, видимо по недосмотру, оказалось вне поля зрения теоретиков. Дол­гие годы они утверждали обратное, во всяком случае» говоря о профессио­нальной этике юриста — судьи, прокурора или адвоката. По их словам, ника­кой такой профессиональной этики, отличной от «этики советского челове­ка», нет и быть не может, все это выдумки буржуазного толка, и т.д. и т.п. Со временем эти люди, в числе которых были и настоящие ученые, изменили свои взгляды. Сегодня уже никто из процессуалистов не взялся бы отрицать наличие судебной этики и адвокатской этики как ее составной части. Иссле­дованию проблем профессиональной этики адвоката посвящено немало публикаций. хотя число их значительно уступает числу работ, опубликованных за рубежом.

Разумеется, профессиональная этика адвоката существует подобно тому, как существует этика врача (что никому не кажется странным) или этика тор­говца (что у нас обычно вызывает усмешку; и напрасно!).

Если этику вообще можно рассматривать в качестве регулятора челове­ческого поведения, то в данном случае, естественно, речь идет о профессио­нальном поведении. И даже более того — о профессиональном достоинстве. Собственно, правильней было бы говорить о профессиональной морали, о профессиональной нравственности, ибо этика суть наука о ее принципах, структуре, динамике развития и т.п. Но так уж повелось.

Понятно, что в сфере судебной деятельности, в правосудии, главенству­ет закон, и именно закон определяет поведение представителей профессии. Однако закон не действует автоматически. Он, если можно так сказать, про­ходит через голову человека. И то, как он применяется, во многом зависит от моральных принципов и установок, которые человек исповедует. В судопро­изводстве же (как и в праве вообще) моральные принципы и правовые веле­ния тесно сплетены.

Профессия — судебная, адвокатская этика преломляет, если можно так сказать, бытующие в обществе моральные нормы и принципы, то есть пред­ставления о нормальном и допустимом, о похвальном и постыдном, о добре и зле и т.п. через призму специфических условий, в которых протекает дея­тельность людей этой профессии. Это «преломление» не изменяет сущности моральных взглядов и представлений, а, пожалуй, только дополняет их каки­ми-то новыми, присущими профессии нормами. Разумеется, сфера человече­ских взаимоотношений имеет выраженный нравственный (или безнравствен­ный — «человек человеку волк») характер. Однако исполнение предписаний процессуального закона, поскольку они касаются прав человека, должно но­сить безусловно нравственный характер. Давно известна провозглашенная когда-то мудрость о том, что поиски истины возможны только на нравствен­ной основе. Нарушение этого правила в судопроизводстве чревато нередко трагическими судебными ошибками. Сколько ни в чем не повинных людей поплатилось в свое время жизнью в результате безнравственных методов ве­дения следствия, повлекших ложные показания и самооговоры!

Безнравственность всегда негуманна, потому что противоречит бытую­щим в человеческом обществе представлениям о добропорядочности и под­лости или предательстве, о лучших человеческих идеалах и велениях совести. Ведь слово «гуманность» означает «человечность». Если же не рассматривать участников, скажем, уголовного процесса с позиций человеческих, то есть нравственных отношений, то такой субъект процессуальной деятельности, как обвиняемый, превращается в некий объект, по отношению к которому возможен всякого рода произвол. И то, что именуется объективным вменени­ем, — обвинение, игнорирующее отсутствие субъективной стороны состава преступления — вины, а также всякие иные ущемления его прав. Таких при­меров, к сожалению, до сих пор немало.

Работник химкомбината, страдающий профессиональным заболеванием урологического характера, был обвинен в злостном хулиганстве. Его «преступление» выразилось в том, что, не будучи в состоянии сдержать неза­висящие от его воли позывы, он, находясь поздним вечером в метро, выбе­жал на станции из поезда и, не найдя туалета (их, увы, нет в московском мет­рополитене!), вынужден был, прикрываясь полами пальто, оправить «малую нужду» в урну на перроне. Он был признан виновным и осужден, хотя сам суд признал, что в его действиях отсутствовал признак явного неуваже­ния к обществу. Таким образом выходит, что осудили его за «тайное» прояв­ление неуважения. Московский городской суд по жалобе зашиты отменил приговор и прекратил дело производством за отсутствием состава преступле­ния. В данном случае, как будто бы, не было ничего противозаконного, про­сто к человеку и предварительное следствие и суд первой инстанции отне­слись как к неживому существу, как к вещи.

В свое время известный психолог Э. Фромм отмечал, что неограничен­ная, то есть игнорирующая нравственные нормы «полная власть над другим человеком... превращает его в вещь, в нашу вещь» и «порождает возмож­ность заставить человеческое существо страдать, мучить его страданием»[3] Соблюдению нравственных правил ведения следствия посвящена, как из­вестно, специальная норма закона — ст. 20 УПК РФ, содержащая запрет до­могаться показаний обвиняемого и других участвующих в деле лиц путем на­силия, угроз и иных незаконных мер. Существуют, однако, выработанные многолетней практикой способы обхода этих предписаний: обман, посулы и прочие «хитрости», именуемые почему-то тактическими приемами ведения следствия. Чтобы противостоять искажениям закона, надо хорошо представ­лять себе его нравственный смысл, и в этом, думается, одна из задач профес­сиональной адвокатской этики. Ведь если даже не говорить об умышленных нарушениях закона, о злоупотреблениях властью и тому подобных неправо­мерных действиях, ставящих человека в зависимое положение от властных органов, нельзя не сказать, что процессуальный регламент, при всей его строгости, не исключает неоднозначного понимания смысла закона, непра­вильного его толкования. Нравственные установки и принципы, которыми должен руководствоваться каждый субъект процессуальной деятельности, помогают понять смысл правовой нормы. К этому надо добавить, что в отли­чие от норм материального уголовного права, нравственный смысл которых лежит на поверхности («не убий!», «не укради!» и т.д.), нравственный смысл нормы уголовного процесса иной раз ускользает из поля зрения участника судопроизводства, находящегося в плену своих процессуальных задач. Из­вестен довольно комичный случай, когда соискатель ученой степени, следо­ватель, при защите кандидатской диссертации на вопрос о том, в чем смысл требований статьи 201 УПК, обязывающей следователя предоставить обви­няемому для ознакомления материалы дела в подшитом и пронумерованном виде, ответил не задумываясь: «Чтобы не дать возможности обвиняемому уничтожить доказательственные материалы».

Разумеется, важно и это. Но все же законодатель преследовал не только и не столько эту чисто прагматическую цель. Ясно, что правило это должно препятствовать возможности фальсифицировать материалы дела, «обога­щать» дело неизвестными обвиняемому данным и после того, как он ознако­мился с ним и получил возможность заявлять ходатайства и готовиться к за­щите от обвинения всеми установленными в законе способами. Это правило входит в арсенал средств защиты. Так же, как и другое, не менее важное пра­вило- право обвиняемого иметь свидание со своим защитником наедине. Известно, что следственные власти порой не склонны считаться с этим веле­нием закона. Когда это неправомерное (и, разумеется, безнравственное) стремление узнать содержание конфиденциального разговора обвиняемого с защитником становится известным, возникает, мягко говоря, неловкая ситуа­ция.

Однажды Президиум Московской областной коллегии адвокатов полу­чил представление весьма высокого следственного органа, содержащее тре­бование об исключении адвоката М. из членов коллегии. Прегрешения адво­ката заключались, по мнению автора представления, в том, что в беседе, про­исходившей в следственном изоляторе наедине, он «уговорил» своего подза­щитного отказаться от признания своей виновности по нескольким эпизодам обвинения, где не было иных доказательств, кроме признания. Вследствие этого, указывал автор представления, суд был «вынужден вынести по этим эпизодам оправдательный приговор». Отвечая автору, Президиум коллегии напомнил ему, что вступивший в законную силу оправдательный приговор является законом, обязательным для всех, и к тому же суд, по-видимому, ру­ководствовался статьей 77 УПК России, согласно которой признание обви­няемым своей вины может быть положено в основу обвинения лишь при подтверждении признания совокупностью имеющихся доказательств по делу. Что же касается беседы защитника с обвиняемым наедине, то, исходя из смысла закона, ее содержание не может быть предметом исследования с чьей бы то ни было стороны. Понятно, что на этом переписка с высокопоставлен­ным должностным лицом прекратилась.

Итак, специального нормативного акта, предписывающего необходи­мость «уважения» к личности обвиняемого, не существует, однако весь набор прав обвиняемого, которые в совокупности и составляют право на защиту, свидетельствует, что в основе этих правомочий лежит принцип уважения к личности человека, против которого государство выдвинуло обвинение, ох­рана его от необоснованных посягательств путем предоставления ряда про­цессуальных гарантий. Таким образом, в судопроизводстве проблемы нрав­ственные, этические тесно связаны с проблемами процессуальными, и нару­шения нравственных требований всегда не соответствуют требованиям зако­на.

Особое значение в этом смысле приобретает тот факт, что важнейшие правомочия лица, признанного обвиняемым (или даже подозреваемым), спе­циально указаны в Конституции Российской Федерации. Если ст. 45 Консти­туции гласит, что государственная защита прав и свобод человека и гражда­нина в Российской Федерации гарантируете я, то это в полной мере от­носится их обвиняемому, и к подозреваемому, и, конечно, к потерпевшему, и к любому другому липу, оказавшемуся в орбите следственной и судебной деятельности.

В обществе, бесспорно, существует определенная иерархия нравствен­ных ценностей, признаваемых государством, и права личности в ней занима­ют главное место. Государство готово поступиться даже некоторыми важны­ми для него интересами, например, стремлением раскрыть данное конкрет­ное правонарушение, преступное деяние, — ради соблюдения прав и интере­сов человека, уважения к его чувствам и побуждениям. «Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родственни­ков...» — гласит ст. 51 Конституции. С введением этой нормы окончился, на­конец, многолетний спор между учеными-процессуалистами, давно настаи­вавшими на введении этого так называемого «свидетельского иммунитета», и теми ведомственными чиновниками, которые впадали в истерическое со­стояние при одном упоминании этого термина. Как известно, наиболее идео­логизированные противники этого высоконравственного правила апеллиро­вали не только к аргументам типа «а если вообще не было свидетелей?» или «а если это был единственный свидетель?», но и к убийственному примеру Павлика Морозова. Все это, слава Богу, в прошлом. Законодатель отдает дань уважения таким нравственным категориям, как любовь, привязанность, семейные отношения, не позволяющим выступать обличителем близкого че­ловека, и устраняет таким образом обычный в этих случаях конфликт между гражданским долгом и совестью человека. Кстати говоря, свидетельский им­мунитет вовсе не означает приглашения говорить неправду. Он просто дает право поступать по совести. Что же касается защиты лица от обязанности са­мообличения, это правило тесно связано с презумпцией невиновности.

Сегодня презумпция невиновности — не только основополагающий принцип уголовного процесса. Статья 49 Основного Закона государства при­дает ему значение конституционного принципа.

Это и понятно, если руководствоваться, так сказать, общечеловеческим подходом. «Сформулированное в общем виде положение: «Люди, как прави­ло, склонны действовать правомерно» или «Люди, как правило, не являются преступниками», действительно отражает обычный ход вещей»[4] Презумпция невиновности, в сущности, представляет собой частный случай гораздо более общей презумпции, которую можно было бы назвать презумпцией добропо­рядочности человека. Как и презумпция невиновности, презумпция добропо­рядочности, основанная на обобщении данных о поведении «среднего чело­века», подвергалась у нас яростной критике за ее неклассовый подход и трак­товалась как презумпция буржуазная, то есть «прислужница империализма». Трубадуры таких воззрений, будучи правоведами, не могли не понимать, что если заменить в уголовном процессе презумпцию невиновности некоей дру­гой презумпцией, например презумпцией достоверности следственных мате­риалов, то есть, по сути, презумпцией виновности, то ни о каком правосудии не может быть и речи. Так и происходило в те времена, когда дела о «контрреволюционных преступлениях» рассматривались не судами, а «тройками», «двойками» и «особым совещанием».

Надо сказать, что весьма схожие взгляды на презумпцию невиновности, далекие от самой идеи права и юстиции (юстиция в переводе с латыни озна­чает, как известно, справедливость, то есть справедливость, прежде всего, по отношению к человеку по принципу «воздать каждому по его заслугам»), оказались чрезвычайно живучи и дожили почти до наших дней. Еще стоит на полках библиотек и лежит на рабочих столах юристов — судей, прокуроров и адвокатов том Комментария к Уголовно-процессуальному кодексу РСФСР, переиздававшийся вплоть до 1985 года. Достаточно взглянуть на коммента­рий к статье 51 УПК, регламентирующей обязанности и права защитника, чтобы убедиться в том, что автор комментария рассматривает обвиняемого не как личность, пользующуюся правом на уважительное к себе отношение, а как процессуальную фигуру, целиком отданную во власть другим участникам процесса и даже — собственному защитнику.

Трактуя защитника как самостоятельную фигуру в процессе, автор ком­ментария видит эту самостоятельность в независимости от... того липа, к за­щите которого он призван. Адвокат, якобы, определяет свою позицию само­стоятельно, по внутреннему убеждению, то есть не считаясь с позицией под­защитного, и если обвиняемый отрицает свою виновность, а внутреннее убеждение говорит адвокату о его виновности, защитник, по мнению комментатора, должен... просить осудить своего подзащитного. Такая вот рекоменда­ция. Согласитесь, что даже тот незадачливый адвокат, о котором мы упомя­нули в самом начале, своей оскорбительной репликой причинил подсудимо­му меньший вред, чем тот, кто поступал бы в соответствии с рекомендацией комментария. Впрочем, говорит комментатор, он может поступить и иначе — «убедить обвиняемого дать правдивые показания», читай — заставить при­знаться. Жаль, если начинающим адвокатскую деятельность попадает в руки этот фолиант комментария. Они найдут там много такого, что никак не вя­жется ни с правом, ни с нравственностью.

За недостатком места мы не рассматриваем специально проблему про­тиворечий между позицией адвоката-защитника и его подзащитного, отри­цающего свою вину. Много лет эта проблема считалась «вечной» именно из-за нелепого представления о защитнике как некоем «помощнике суда», усво­енного некоторыми процессуалистами. Сегодня, слава Богу, с проблемы этот ярлык неразрешимости снят. Практика работы адвокатов показывает, что пренебрежение позицией подзащитного, отрицающего свою вину, безнравст­венное по своей сути, может быть чревато весьма тяжкими материальными последствиями — осуждением невиновного.

И наоборот: адвокат, отбросивший за ненадобностью свои подозрения, именуемые в комментарии «внутренним убеждением», и сосредоточившийся на анализе и критическом осмыслении имеющихся в деле доказательств, спо­собен добиться успешного разрешения дела, мрачный исход которого казался предрешенным.

Мне приходилось уже писать об уголовном деле. в котором ужасные подозрения, поддайся им защитник, могли трагическим образом сказаться на судьбе женщины, невиновность которой удалось установить в суде. Рискую повториться.

Она рожала тайком, дома, без посторонней помощи. Трупик новорож­денного закопала под половицей ночью, когда спали двое ее детей-школьников. По заключению судебно-медицинской экспертизы ребенок ро­дился живым, доношенным и жизнеспособным. Предварительное следствие было проведено быстро и решительно, а ее объяснения случившегося отверг­нуты, что называется, «с порога». Почему не регистрировала беременность и роды, таилась от всех? Как мог погибнуть живой и жизнеспособный младе­нец, если не в результате насильственных действий матери-убийцы? Если не была виновна в его гибели, почему зарыла трупик? И множество других во­просов, на которые, казалось, у нее не было удовлетворительных объяснений. Потому что слова «не убивала, не виновата» никого не могли убедить, да и сама она была убеждена, что ей не поверят и готовилась к худшему. Было над чем задуматься. Ведь если бы она признала себя виновной, было много об­стоятельств, которые суд, несомненно, принял бы во внимание при назначе­нии наказания — ее возраст (ей было за сорок), служба старшего из сыновей в армии, житейская неустроенность, несчастная любовь к недостойному и об­манувшему ее человеку. Ну и тому подобное. К тому же и вела она себя с ад­вокатом несколько странно, спрашивая все время, верит ли он сам в ее неви­новность. Были, были основания усомниться в ее искренности, а главное, бы­ла почти полная убежденность, что не поверит ей суд, как не поверило след­ствие. Что было делать?

Для адвоката есть только один рецепт, одно средство от всех сомнений: работать, думать, искать. Первое важное открытие адвоката — отсутствие признаков насильственной смерти на эксгумированном трупе и чисто пред­положительное, к тому же противоречивое обвинение о способе умерщвле­ния: то ли придушила подушкой, то ли специально не перевязала пуповину, от чего ребенок истек кровью. А как в действительности? Второе, не менее важное. Авторитеты судебной медицины исключают возможность истечения кровью при таких обстоятельствах. Характерных признаков удушения также не было. Третье, еще более важное. Вывод о том, что ребенок родился жи­вым, основан на так называемой легочной пробе, которую запрещено прово­дить на разложившемся трупе (легкие всплывают не потому, что ребенок вдохнул воздух, а потому, что в них образовались пузырьки гнилостных га­зов). Четвертое. Не опровергнуты показания обвиняемой, что роды начались внезапно и, прячась от всех, она влезла на только что истопленную печь. Там и родила, и от невыносимой жары и боли потеряла сознание. Придя в себя, удивилась, что при ее больном сердце не умерла. А ребенок был неживым. Таким родился или умер от жары — она не знает. Истребованные адвокатом справки о болезни сердца подсудимой и заключение медиков по этому пово­ду подтвердили возможность потери сознания при родах при данных обстоя­тельствах. Ну а зарыла трупик потому, что испугалась.

Она была оправдана, и ни одна инстанция, включая высшие, не отмени­ла приговор.

Адвокат, защищающий обвиняемого, неслучайно не упомянут законом в числе лиц, принимающих решение по внутреннему убеждению. Он призван осуществлять защиту независимо от закрадывающихся сомнений, и обяза­тельным нравственным (этическим) правилом для него, как и для врача, яв­ляется принцип «не навредить!».

Впрочем, это отдельная тема, и мы касаемся ее только потому, что меж­ду процессуальными нормами и этическими правилами существует нераз­рывная органическая связь.