«Ответы на вопросы по праву»

Пэрское право: Нормативная практика в Англии раннего Нового времени [Журнал "Правоведение"/1996/№ 2]
Федоров С.Е.

Пэрское право - один из специфических разделов неписаной английской конституции. По своей структуре оно состоит из положений обычного права и так называемых статутных предписаний (statutory enactments).1 Последние включают: правила, почерпнутые из установившейся практики или длительного использования; пояснения и декларации, принятые Палатой Лордов; правила, изъятые из источников обычного права.

Институт пэрства и связанные с ним нормы правового регулирования изучались в основном с точки зрения практики, установившейся в Великобритании к исходу прошлого века.2 Собственно, средневековые реалии и основанная на них практика раннего Нового времени продолжают оставаться за пределами научных интересов специалистов. Между тем выступающая во многих работах в качестве исходной для современной ситуации викторианская практика была основана на правовых прецедентах раннего Нового времени.3 Аргументация, почерпнутая из позднетюдоровских и стюартовских источников, составляет важнейший пласт правовой культуры современного английского общества. Определенная неизменчивость представлений о пэрстве является существенной частью этой традиции. Дистанция, хотя и смысловая, между стюартовским и современным пэром выглядит не столь значительной.

С точки зрения общепринятой конституционной максимы король - это источник всех дворянских титулов и почестей.4 От монарха ведут свое происхождение все пэрские звания и привилегии. Такая интерпретация пэрства существует в Англии еще со времен классического средневековья. Юрисдикция короны в вопросах пэрства отражена в патентах, хартиях, парламентских бумагах, судебных документах и произведениях соответствующих авторитетов и до последнего времени не вызывает ни у кого серьезных возражений. Так, Э. Кок в своих знаменитых «Институциях» писал, что «согласно основным нормам английского права все дворянские титулы... берут свое начало в королевском волеизъявлении как в источнике всех возможных почестей и достоинств».5 В начале XIX в. собранный для решения накопившихся тяжб по вопросам наследственного пэрства Ридесдейловский комитет6 трактовал в своем Третьем отчете королевскую прерогативу наделять дворян пэрским достоинством как общее правило, характерное для всего правового свода Англии. В отчете говорилось, что «всегда (речь идет о давней традиции.- С.Ф.) с завидным постоянством подчеркивалось в качестве общего правила, что король является фонтаном, источающим все возможные почести и достоинства... он способен жаловать каждого не только древними титулами, такими, как барон и граф, но и учреждать любой титул или достоинство, не использовавшиеся ранее».7

Аллегорическое сопоставление королевской щедрости с источающим воду источником (фонтаном), характерное для социальной лексики раннего Нового времени, уходит своими корнями в античную традицию. Величие королевского трона определялось способностью осуществлять характерные для того времени социальные манифестации. Монарх, источавший величие через регулярно даруемые подданным почести и привилегии, объединял тем самым вокруг себя вассалов. Те же непременно платили ему верной службой и общей лояльностью. Возникающее сообщество заинтересованных индивидов гарантировало стабильность существующего режима и превращало монаршую власть в нераздельную с обществом, ею бенефицируемым.8

Распределение почестей в обществе имело одну характерную особенность: королевский «фонтан», низвергавший «свои воды» на верных подданных, в конечном счете подпитывался за их счет. Аллегория источаемой воды символизировала определенное единство не только во взаимодействии, но и в существовании самого источника и потреблявших его воды членов: единство в существовании без особых сложностей редуцировало содержание аллегории в простой, более понятный язык социального взаимодействия; единство оказывалось основой успешно функционировавшего социума; почести и раздаваемые титулы - частью единой (может быть, граничной) общности.

Корпоративный характер такого единства был важнейшим условием развертывающейся практики. Получая почести и соответствующие им титулы, вассалы вливались в качестве иерархично располагавшихся компонентов единства. Важным оказывалось не только занимаемая в иерархии ячейка, но и сам факт причастности к единому целому. В широком смысле - это было приобщением к своеобразному, в чем-то трансцендентному явлению, подлежащему реальному опредмечиванию через прерогативу английской короны.9

Опредмечивание предполагало не только свертывание основного содержания пэрства в одну из составляющих земной модели управляемого верховным сюзереном государства, но и определенный статус данного института в системе персонально ориентированных политических связей общества. Последнее, судя по всему, обладало достаточно разнообразными, дополнительными свойствами.

Статус пэрства должен был неминуемо опосредовать фундаментальные ценности общества, его породившего. Выбор соответствующих обобщений оказывался почти безошибочным. Авторитет пэрства замыкался на функции ценностно интерпретируемого института собственности и на вариативную модель ее наследования. Компетенция короны в этой схеме выглядела как инициирующая.

Согласно утверждаемой практике пэрство в широком смысле - это корпоративная целостность, подлежащая условному делению.10 При всей обобщенности такого определения современники достаточно четко расставляли в нем необходимые акценты. Корпоративность предполагала существование и причастность к особому сообществу. Целостность мыслилась чаще всего как залог известного циклического процесса. Условность деления трактовалась в смысле опосредованной этим сообществом гарантии - не распределять предполагавшиеся привилегии вне пределов корпорации. 11

Исторические и смысловые оттенки понятия «пэрство» достаточно хорошо отражают механизм устойчивой социально-правовой акцентировки. Общее содержание термина могло подразумевать любое дворянское достоинство точно таким же образом, как барония или ей подобные институты. Это наиболее общая, функционально ориентированная трактовка термина. Определение пэрства вскрывало возможное несоответствие определенного дворянского достоинства и самого пэрского звания. Известно, что пэр мог быть обладателем нескольких дворянских титулов (например, барона и графа). Однако не каждый дворянин мог быть пэром. Пэрство, таким образом, предполагало дворянство, а последнее лишь в ограниченных условиях означало пэрское достоинство. В редких случаях дворянин имел право наследовать несколько титулов и стилизовать собственное имя в соответствии с их перечислением (практика показывает, что вышестоящее достоинство снимало ему предстоящее). Пэр в случае такого совпадения оставлял за собою право именоваться в соответствии со всеми находящимися в его распоряжении титулами и достоинствами, независимо от линии наследования. Наконец, другое определение пэрства подчеркивало его исключительно функционально-репрезентативный характер.12

Институт пэрства, предполагавший внутреннюю смысловую и содержательную вариативность, был вершиной иерархии социальных достоинств. В этом смысле входившие или стоявшие за ним титулы можно было не упоминать.

Политико-правовая традиция стремилась к четкому определению иерархии пэрства. Уже при первых Тюдорах практика обрела устойчивые черты и стала в известном смысле нормативной. В первой половине ХVI в. классификация пэрской корпорации была не сложной. При первых Стюартах она претерпела незначительные нововведения,13 но в целом осталась неизменной. В конце правления Тюдоров Англия знала пять дворянских титулов, предполагавших право претендовать на пэрское достоинство.

Высшим считался титул герцога. Несмотря на то, что сам Вильгельм Завоеватель и его непосредственные наследники именовались герцогами Нормандскими, ни один из подданных короны не получал одноименного титула вплоть до правления Эдуарда III. Только его сын - Черный принц в 1337 г. стал герцогом Корнуолским. В 1351 г. титул герцога Ланкастерского был дарован Генриху Плантагенету. Титул маркиза был следующим в иерархии пэрских достоинств. Он был впервые учрежден в качестве пэрского достоинства Ричардом II. Роберт де Вер, граф Оксфорд был пожалован королем в маркизы Дублинские на пожизненный срок . Де Вер получил право сидеть в парламенте сразу же за герцогами впереди графов. Вторым английским маркизом стал в 1387 г. Джон де Бофорт граф Сомерсет, именовавшийся маркизом Дорсетом при Эдуарде III. Он был лишен титула при Генрихе I. В 1402 г. Общины обратились к королю с просьбой восстановить титул. Польщенный граф, несомненно удивленный ходатайством парламента, просил, однако, короля не восстанавливать его в достоинстве маркиза.

Титул графа был известен еще со времен нормандского завоевания как comitatus, а его обладатель как comes илиcount. Однако старые понятия earl и earldom, бывшие в ходу еще до завоевания, вскоре вытеснили иноязычные термины из употребления (count и county). Наиболее ранней из известных считается хартия на графское достоинство, выданная Джеффри де Мандевиллу еще при короле Стефане правительницей Мод (или Матильдой).

Титул виконта впервые был дарован Генрихом VI Джону Бомонту в 1440 г.

Баронское достоинство считается одним из наиболее древних. Первая барония и соответствующий ей баронский титул - де Рос - упоминаются начиная с 1264 г.

Иерархия дворянских титулов обладала определенной юрисдикцией. Каждый отдельный случай рассматривался практиками как правовой прецедент, подлежащий соответствующей трактовке. Содержательная вариативность подобных прецедентов составляла важнейшее звено в осмыслении норм социальной повседневности.14

Правовая традиция, стремившаяся в эпоху средневековья к описательному отображению повседневных реалий, в начале Нового времени приступила к ее систематизации. Переход от чисто умозрительных конструкций к известной кодификации предопределил выбор основных системообразующих критериев. Правовая мысль, выступавшая здесь в качестве инициирующей силы, стремилась сочетать при отборе аналитических представлений доступные социальной реальности категории.

Особенностью правотворческой практики того времени была ее известная ассоциативность, трактовавшаяся как залог успешной унификации. Приемы, которые действовали в рамках правовой традиции, подразумевали уподобление юридических норм принципам действующего социального единства. Пэрство, воспринимавшееся по аналогии с подлежащей отчуждению коллективной целостности, редуцировалось в повседневной практике в категорию трансцендентной собственности.15 В ее загадочной трактовке угадывался правовой смысл средневекового держания, интерпретируемого в соответствии с требованиями трансцендентного. Эволюция, произошедшая в практике выдачи дворянских хартий и пэрских достоинств в конце правления Елизаветы Тюдор и в особенности при первых Стюартах, способствовала появлению более приземленных формулировок, которые нивелировали статус трансцендентности.

В ходе разбирательства дела Нэвила (1605 г.) все судьи пришли к выводу, что пэрство является специфической формой собственности. Согласно статуту 26 Henry VIII этот институт, как и все, с ним связанное, должно подлежать судебному разбирательству. «Не составит труда отыскать дворянина, обладающего собственностью и достоинством ни по праву наследования, ни в результате покупки, но по пожалованию в той форме или так, как корона делает человека и его наследников герцогами, маркизами... или баронами... В соответствии с этим он имеет эту собственность по пожалованию».16

Существует множество доказательств такой практики. В деле Грея де Рафина (1640 г.) судья Брамстон, преподнося мнение судей Палате Лордов, неоднократно апеллирует к пэрству как собственности, подлежащей наследованию. Блакстон описывает титулы как крупицы корпоративной собственности, в рамках которой человек способен держать либо движимое имущество, либо землю. В деле Бомонта судьи, испрашивая мнения Палаты Лордов, сообщали высокому собранию, что «пэрство представляет собою наиболее трансцендентный институт, но с точки зрения закона он продолжает оставаться собственностью».17 Ридесдейловский комитет в своем Третьем отчете подтверждает ту же мысль, констатируя, что пэрство, будучи «отчуждаемой собственностью, созданной de novo, не может обладать иным существованием, как только в соответствии с условиями креации», и далее - «также должно возникать условие, согласно которому оно должно кому-то принадлежать и, следовательно, отчуждаться...»18 Момент отторжения был в этом смысле наиболее акцентируемым.

Параллель с подлежащей отчуждению собственностью, своеобразной долгосрочной арендой уходила своими корнями в процесс становления централизованного государства. Дворянство, и в особенности его элитная часть, тяготевшая к противостоянию централизаторским тенденциям, было важнейшим антагонистом правовых построений, систематизаторов пэрского права.

Стремление связать правовые реалии, регламентирующие практику выдачи пэрских званий с интересами государства, обеспечивало логику возможных построений. Право короны отчуждать и даровать новые земли трансформировалось в компетенцию наделять подданных всевозможными титулами. И в том и другом случаях лояльность режиму воспринималась как часть инициирующих аргументов. Точно так же, как полученная подданным земля являла собой опосредованную благодарность короны, так и титул и часто следовавшее за ним пэрское достоинство могли быть зачтены в актив изьявляющей признательность короны. При этом указанное действие имело обратную силу. Подданный, нарушивший верность монархии или уличенный в нелояльном к ней отношении, автоматически лишался наследственного права на землю. Титулы и звания предавались забвению.

Человек, лишенный земли и титулов, терял право на то, чтобы быть включенным через владение землей в собственно дворянскую корпорацию. Потеря пэрского достоинства означала формальное исключение из корпорации, трактовавшейся как общность более высокого порядка.

Типичная для политической лексики той поры максима о том, что король «правит, но правит в парламенте», имела один интересующий нас аспект. Разногласия между Общинами и Лордами, столь частые на протяжении ХVI в., свидетельствовали об отсутствии единства в определении приоритетов. Сложной оказывалась иерархия значений, отождествляемых современниками с идеей парламента как таковой. Существенным и почти единодушным было, однако, мнение в отношении изначального исторического смысла этой максимы. Известно, что король мыслил себя частью прежде всего Палаты Лордов, нежели Общин. Лишение пэрского достоинства могло, таким образом, означать потерю связей или близости с королем и, безусловно, себе равными.19

Интересен факт, что при рассмотрении подобных причинно-следственных связей правовая традиция стремилась избежать однозначных формулировок. Речь идет о том, что с определенной акцентировкой на прерогативных полномочиях короны отчуждать титулы и земли, пэрство интерпретировалось как институт, подходящий под юрисдикцию реальной собственности.

Согласно таким рассуждениям все достоинства или титулы, тесно связанные с земельной собственностью, не должны трактоваться как институционально ей тождественные. Используемая на временных правах земельная собственность отличалась от бестелесной передаваемой по наследству целостностью - самим пэрством.

Земля, представляя обьект экономической эксплуатации, в социальном отношении имела исключительно ценностные прерогативы. Объектом непосредственного социального использования была система или иерархия дворянских титулов, которые включали, по всей видимости, и пэрское достоинство.

В рамках социального пространства приоритет титула оказывался безусловным, и при сравнении с землей обладание им оказывалось более реальным. Несмотря на то, что пэрские достоинства продолжают оставаться персональными привилегиями, право продолжает классифицировать их как реальную недвижимость.

Поскольку пэрство и его статус зависят от волеизъявления монарха и определяются самим содержанием лояльности носителя к официальной власти, традиция продолжает трактовать пэрство как в принципе граничный во времени институт. Возможность его отторжения, с одной стороны, и право передачи его по наследству - с другой, формируют двойственную природу самого института. Пэром становится тот человек, на которого падает монаршья благодать. Однако он становится пэром не только в знак подтверждения своих исключительных гражданских качеств и общей лояльности к государю, но и с тем, чтобы его прямые наследники смогли бы унаследовать это достоинство.

Проблема наследования пэрского титула раскрывает еще одну очень важную грань в определении компетенции самого института - прав, вытекающих из факта владения землей. Последняя, как известно, способна обеспечить аноблирование человека или параллельно сопутствовать зтому процессу. Пэрство, согласно традиции, наделяет дворянина, им обладающего, исключительным по своему значению статусом. Современники полагали, что пэрское достоинство автоматически аноблирует кровь его держателя.20 Они утверждали, что возведение в пэры может создавать в определенном смысле некую, потенциально выделяющуюся из общего ряда, часть дворянства. Поскольку теоретически пэрами могли становиться только подданные британской короны, сам институт пэрства трактовался как исключительно английский институт, оттеняющий положение английского дворянства на общеевропейском уровне.

Дворянство, как известно, передаваемое по наследству, гарантировало в определенном смысле воспроизведение голубой крови. Традиция не отождествляет пэрское звание с дворянским достоинством (не каждый дворянин является пэром, но каждый пэр является лицом дворянского звания).Но связь между ними все-таки существует, хотя и опосредованная. Пэрство не только укрепляет определенный свод дворянских привилегий, но и в известной степени становится их частью. Эта трактовка расширяет по существу изначальный статус пэрства.

Термин «держание» в его повседневном значении правовая традиция применяет, как правило, к различным компонентам недвижимости. Однако в своем изначальном, более близком или исходном значении он обозначает все, что может подлежать временному владению. Итак, liberum tenementum, frank tenement или freehold как ведущие понятия применимы не только к земельной собственности и подобным ей объектам, но и к тому, что менее всего относилось к собственно держаниям в узком смысле этого слова, а именно к занимаемым должностям, титулам и самой службе.

Ридесдейловский комитет, суммируя существовавшую в средние века практику, отмечал в своем Первом отчете, что «приобретаемое достоинство в смысле его способности быть передаваемым по наследству потомкам человека, которому оно было изначально даровано, представляет собою держание до тех пор, пока они будут в состоянии удерживать его за собой».21 Поясняя этот вывод на примере пэрства, приобретенного согласно патенту, члены комитета рассуждали: «Достоинство барона, полученное по патенту, является условным держанием, в целом зависящим только от патента его даровавшего».22

Рассуждения по поводу практического статуса пэрства проливают свет на один существенный момент. Корона, как уже отмечалось, тяготела к достаточно четкому определению правового статуса дворянской собственности. Связанная с приобретаемой вместе с ней титулатурой, она опосредованно вбирала в себя статусные особенности дворянства вообще.

Тяготевшая еще со времен классического средневековья к подчеркиванию прямой зависимости между правом дворянина на собственность и монаршей благосклонности, корона стремилась обозначить аналогичные пределы и для связанной с этой собственностью титулатурой. Полагая лояльность ведущим критерием дворянской непогрешимости, корона считала факт ее нарушения основанием для отторжения принадлежавшей дворянину собственности. Он мог располагать ею только до тех пор, пока оставался лояльным к монарху. Поскольку лояльность могла восприниматься относительным явлением, сам факт вытекавших из ее признания привилегий трактовался как преходящий. Нарушение ее автоматически или почти автоматически приводило к отторжению. Во всяком случае, подобная претензия короны могла быть легко обоснована. В этой связи привилегии считались невечными, и в этом смысле статус человека, который ими пользовался, приравнивался без особого труда к статусу держателя.

Вопрос о титулах и пэрском достоинстве решался в аналогичном ключе. Человек обладал или был способен носить их по воле монарха до тех пор, пока тот считал это угодным. Таким образом, правовое обоснование пэрского статуса с легкостью приближало его к разряду специфических, условных держаний.23 Это обстоятельство корона охраняла достаточно ревностно.

Юрисдикция в вопросах пэрства целиком вытекала из вышеназванной компетенции короны. Разница заключалась в том, что корона должна была при выборе соответствующих кандидатов руководствоваться своеобразным принципом справедливости. Привилегии должны были дароваться тому, кто их реально заслуживал. В соответствии с этим практика разрабатывала механизм принятия решений.

Корона оказывалась первой инстанцией (хотя и формальной), на имя которой подавалась петиция на пэрское достоинство. Петиция обычно сопровождалась особым мнением Генерального атторнея, после чего вопрос попадал на обсуждение в Палату Лордов. Она была инстанцией, ответственной от имени короны за перераспределение «бестелесной» собственности. Одобренная петиция попадала затем в комиссию по привилегиям, возглавляемую герольдами. Так, в 1433 г. во времена правления Генриха VI Джон Фитцалан, лорд Мантраверз направил на имя короля петицию, содержащую просьбу о даровании ему места в парламенте - королевском совете в качестве графа Эрандела. Петиция была представлена Лордам герцогом Норфолком с заверением полного одобрения короля. Титул и права подавшего прошение были детально изучены в соответствии с парламентскими свитками самими лордами, королевскими судьями и другими авторитетами в этом вопросе. Затем в самом конце король с одобрения епископов, герцогов, графов и баронов - членов парламента даровал просящему искомый титул.

Как правило, за дарованным титулом следовало признание и определенного места или права сидеть в присутствии короля и в парламенте. История знает немало примеров ожесточенных споров на предмет порядка следования.

Как уже отмечалось, петиция, представленная просителем, подлежала обсуждению не только членами королевского совета, но и Палатой Лордов. Последней принадлежало право изучения дела просителя в соответствии с существующей традицией и в русле рекомендаций монарха. Обычно для этих целей Лорды обращались в совет герольдов, а позднее - в комиссию по привилегиям. Резолюция Лордов обладала самостоятельной юрисдикцией, поскольку именно через эту палату Парламента реализовывалось главное преимущество короля - быть первым среди равных.

Лорд Коттенхам, посвятивший много времени изучению этого вопроса, писал: «Нельзя не признать, что существует определенная разница между записями в парламентских журналах... и тем, что, строго говоря, следует считать судебным решением in foro contentioso по поводу прошения, сначала представленного короне, затем направленного для обсуждения судебным служащим... а затем присланного в Палату Лордов...».24 Коттенхам говорил о так называемой безусловной юрисдикции Палаты Лордов, которая вытекала из необходимости защиты своих собственных привилегий. Немаловажной оказывалась и компетенция палаты в определении ее собственного номинального состава, последовательности или иерархии входящих в нее членов (precedence interse).

Известно, что каждая из двух палат Парламента пользовалась исключительным правом юридической поддержки статуса своих избранников. Исследователи, обращая внимание преимущественно на процесс инаугурации коммонеров, подчас упускали из виду, что аналогичные процессы в верхней палате протекали еще в более жестких формах. Определенная щепетильность Лордов в этих вопросах определялась главным образом тем, что каждый из ее членов получал не только место в иерархии самого Парламента, но и соответствующее место за его пределами. Механизм адаптации членов Палаты Лордов, таким образом, приводил к определению соответствующей ниши в более широких собственно социумных системных отношениях.

Общество, подобное английскому, рассматривает процесс адаптации парламентария как причину, порождающую целый комплекс правовых гарантий для избранника. Вопрос, подобный этому, и по сей день остается весьма деликатным. Создание правовых гарантий в условиях прецедентного права означает открытый доступ к правотворчеству. В рамках традиции, сложившейся в Англии к началу Нового времени, компетенция создавать правовые нормы принадлежала нижней палате.

Дискуссии, которые проходили по вопросам разграничения компетенций двух палат, свидетельствуют о том, что Лорды не стремились к безоговорочному признанию первенства нижней палаты в плане создания правовых норм. Ридесдейловский комитет, анализируя эту проблему, пришел к выводу, что традиция свидетельствовала о достаточно четкой расстановке смысловых акцентов в определении реального содержания этой проблемы.25 Палата Общин обладала безусловным правом творить или создавать закон с учетом существовавшей тогда нормы. Лорды следовали принципу, наделявшему их правом декларировать правовые нормы.

В настоящее время разница между создающей и декларирующей силой двух палат в целом остается понятной. Однако в рамках политико-правовой традиции тех лет грань между ними выглядела весьма условной. Сфера реальной политики оставалась до конца неопредмеченной, в то время как структура социальных отношений выглядела более чем ясной. Правотворчество, бывшее компетенцией нижней палаты парламента, актуализировало далеко не самую важную часть социумного организма. Система социальных отношений и сам процесс распределения связанных с ней приоритетов выглядел почти тотальным. Бурные дискуссии в то время о статусных полномочиях открывали, скорее, перспективу только еще складывавшихся отношений. Прерогатива лордов в этом смысле регулировала систему веками работающего механизма. Традиция, связанная с активностью верхней палаты, оказывалась более устойчивой. Лишенная всякого налета обновления она действовала бесперебойно.

Источник: http://www.law.edu.ru/article/article.asp?articleID=151524