«Ответы на вопросы по праву»

Право для человека: ограничение или стимул? [Журнал "Правоведение"/1992/№5]
Малько А.В.

Изменения, происходящие в нашем обществе, закономерно сопровождаются переосмыслением многих понятий, переоценкой ценностей. В современный период, как, впрочем, и в иные времена реформ и исканий, проблемы человека, его свободы, отношения с государством вновь выдвигаются на первый план. Они являются «вечными», традиционно философскими, а поэтому поднимались и в древности (вспомним идеал Протагора «человек — мера всех вещей!»), и, уже неоднократно, в сегодняшнем столетии (в частности, отдадим дань памяти Пьеру Тейяр де Шардену, который предложил рассматривать человека как «ось Я вершину» эволюции).¹

Однако утверждение императива «человека как цель, а не средство» наталкивается в нынешних реалиях и на патерналистское видение взаимоотношений личности и государства, и на этатистское правопонимание, и на деформированное правовое регулирование. Без устранения подобных препятствий трудно рассчитывать на существенный прогресс буквально во всех направлениях жизнедеятельности.

Правовое регулирование с позиции индивида. Правовое регулирование осуществляется благодаря двум противоположным и одновременно диалектически связанным средствам: правовым стимулам и правовым ограничениям (тормозам).² Если правовые стимулы связаны с созданием благоприятных юридических условий для удовлетворения правомерных интересов, ориентированы на свободу, то правовые ограничения проявляются как сдерживания неправомерных стремлений личности через систему неблагоприятных юридических средств, воздействующих на ее сознание. Не обедняется ли в результате такого подхода понятие «правовое регулирование», традиционно основывающееся на дихотомии «права — обязанности»? Эта дихотомия отражает лишь часть действительного положения вещей, складывающегося в сфере правового упорядочения. Ведь понятием «правовое регулирование», наряду с субъективными правами и обязанностями, которые выступают в качестве основного рычага перевода требований правовых корм в плоскость конкретных предписаний, охватывается целый ряд правовых категорий: преимущества и лимиты, льготы и сервитуты, поощрения и наказания, рекомендации и приостановления и др. Все они существенно дополняют суть правового регулирования. Поэтому важно расширительно толковать правовое регулирование, включать в него и те моменты действительности, которые также упорядочивают общественные отношения. Правовые стимулы и правовые ограничения— обобщающие понятия, которые содержат наряду с субъективными правами и обязанностями многообразные средства, участвующие в правовом регулировании. Они могут подразделяться по способам правового регулирования на дозволения, запреты и обязанности. «Регулирование общественных отношений, — верно отмечает В. А. Пошкявичус, — производится или путем ограничения нормами права некоторых возможных вариаций поведения, или путем определения круга таких возможностей. Первый случай описывается операторами деонтической логики «Запрещено» или «Обязательно», а второй — оператором «Разрешено»».³ Правовые стимулы и правовые ограничения подразделяются по юридическим последствиям (санкциям) на поощрения и наказания; по методам правового регулирования — на диспозитивные и императивные средства; по мерам воздействия — на убеждение и принуждение.

Правовые стимулы и правовые ограничения не подменяют данные разноплановые юридические инструменты, а в определенной степени интегрируют, унифицируют их. Так же например, как понятие «субъективное право» проявляется в конкретных правах на образование, труд, социальное обеспечение, так и юридическим выражением правового стимула выступают поощрения, льготы, дозволения, рекомендации и т. п., т. е. правовой стимул — абстракция, как собственно и субъективное право, но лишь более высокого уровня. Соглашаясь с оценкой Д. И. Писарева, что «просто рыбой быть нельзя — надо быть щукой, карасем или окунем», можно сказать, что и «просто стимулом» быть нельзя — надо быть поощрением, льготой, дозволением и т. д. То же следует сказать и о правовых ограничениях. Ведь в правовой сфере пет другой подобной по своей широте категории, которая бы включала все необходимые сдерживающие и лимитирующие моменты правового регулирования: обязанности, запреты, приостановления, меры защиты, меры пресечения, наказания и т. п.

Правовое стимулирование и правовое ограничение устанавливают объем свободы субъектам (гражданину, коллективу, государству), ставят границы удовлетворению их интересов в конкретных правоотношениях. Другими словами, сочетание правовых ограничений и правовых стимулов — это вопрос о пределах свободы, о мере свободы. Понимая право в качестве масштаба и меры свободы (так понимали право, в частности, В. Ф. Гегель, Б. Н. Чичерин; среди современных ученых па подобной позиции стоят, например, В. С, Нерсесянц, В. Д. Зорькин, В. А. Кучинский, Г. В. Мальцев, Л. С. Явич и др.), важно принять правовое ограничение и правовое стимулирование за сущностные стороны правового регулирования.

Правовой режим ограничения для человека. В центре праворегулятивной политики, независимо от желания законодателей и правоприменителей, находятся взаимоотношения человека и государства, их правовые статусы, которые выражаются в определенном наборе стимулов и ограничений. Причем государство и личность мыслятся в названном взаимоотношении как противоположности, взаимовлияющие и взаимодействующие друг на друга.

Человечество с древнейших времен ищет наиболее оптимальные формы соотношения личности и государства, сочетания их интересов. Б идеальном варианте интересы личности должны стоять на первом месте, благо народа должно представлять собой высший закон для государства. Однако практика далеко не всегда достигала таких высоких идеалов и обычно «останавливалась» на более низких — выгоде для государства, отдельных лиц. Еще Аристотель выделял два рода правления, один из которых направлен к выгоде правителя, другой — подданных, общества. В них по-разному проявлялась роль права как посредника между человеком и государством. Ясно, что в обществах, где в выгоде находились правители, право в большой мере использовалось в качестве запретительно-принудительного инструмента, ибо такое противоестественное состояние можно было поддержать только силой, устрашением, наказанием. Подобное государство, как правило, по своему характеру является тоталитарным.

Так, в недавнем нашем тоталитарном государстве правовое регулирование выступало по отношению к человеку фактически ограничивающим, по своей сути, недемократичным и негуманным. Жизнедеятельность личности строилась на основе принципа «дозволено только то, что прямо разрешается законом», иначе говоря, абсолютно регламентировалась и контролировалась. Жестко централизованное административно-командное управление превратило право в систему приказов, команд, обязанностей и запретов для человека. «Невольно создается впечатление, — верно замечено Г. В. Мальцевым, — что человек в праве есть тотально обязанное существо, потому что он должен, должен и должен... «Не разрешается», «должен», «обязан» и т. п. — наиболее часто встречающиеся слова в правовых актах, но за ними нередко стоят ничего не значащие, если не вредные, запреты, неконкретные обязанности, без большинства из которых сейчас уже можно обойтись».⁴

Другими словами, в отношении человека складывался своеобразный правовой режим ограничений, который представлял собой комплекс ограничительных и стимулирующих средств при доминирующей роли в юридическом статусе личности первых по сравнению со вторыми. Само слово «режим» в переводе с французского обозначается как распорядок, система правил, условия деятельности. Поэтому правовой режим можно рассматривать как специфический вид правового регулирования, который проявляется в закреплении и обеспечении определенного правового положения субъекта (стимулирующего либо ограничивающего). Режим правового ограничения влечет за собой соответствующую атмосферу правового регулирования, приоритет в нем сдерживания и принуждения.

В праве господствующее место занимали нормы административного и уголовного права, которые состоят преимущественно из запретов, обязанностей, императивов, санкций, т. с. правовых ограничений. Практически все они «работали с перегрузкой», и даже там, где это, с точки зрения здравого смысла, было явно искусственным. Устанавливая правоограничивающие факторы, государство предельно свело к минимуму права человека. И это не случайно. Иначе ведь тоталитарная система не сработает — всевластие государства можно создать лишь на основе безвластия граждан.

Одним из главных средств административного управления является запрет. По мере его абсолютизации этот нормальный способ правового регулирования превращается в запретоманию, что несет значительную дефектность обществу и личности. Многие годы у нас существовала неоправданная вера в запрет как универсальное средство. Теоретически вроде бы понимали, что нельзя диктовать условия экономическим законам, нельзя материальные стимулы заменять внеэкономически-правовым принуждением. Однако на практике сплошь и рядом заинтересованность была обставлена запретами.

Другим наиболее распространенным способом правового регулирования было позитивное связывание, которое «навязывает» людям варианты поведения, запрограммированные для них государственной властью. «Обязанность, — писал Гегель, — есть ограничение...»⁵ Она позволяет действовать только жестко указанным в законе способом и тем самым ограничивает действия обязанного субъекта, сдерживает его от всех иных поступков, противоречащих обслуживаемому субъективному праву. Ярким проявлением государственно-волевого характера права у нас стал феномен, который может быть назван перерождением субъективных прав в юридические обязанности. Суть его — в фактическом наполнении прав граждан содержанием, совершенно противоположным их природе, вследствие чего они остаются правами лишь формально, реально же превращаются в юридические обязанности. Распространенный случай такого перерождения — слияние субъективных прав и юридических обязанностей, когда определенные права фиксируются одновременно как обязанности или обязанности — как права. Право на труд — и обязанность трудиться, право па отпуск — и обязанность его использовать, право на управление делами государства — и обязанность участвовать в той или иной форме в управлении нередко рассматривались как наиболее яркие формы проявления принципа «единства прав и обязанностей». В действительности же слияние прав и обязанностей не что иное, как фикция, прикрывающая фактическую замену права обязанностью, ведь возложение обязанности и предоставление права — взаимоисключающие способы воздействия па людей.⁶

Для проведения таких запретов и обязанностей в жизнь административно-командная система была вынуждена устанавливать и соответствующую юридическую ответственность, которая могла их обеспечить. По своей силе и негуманности юридическая ответственность была «достойна» гарантируемых ею средств охраны — запретов и обязанностей. Так, 7 августа 1932 г. появился закон «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности»,⁷ за нарушение которого предусматривался расстрел с конфискацией имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишение свободы на срок не ниже 10 лет. Этот и иные законы ограничивали самое важное право человека — право на жизнь. Ограничение других прав (на духовную свободу, выбор места жительства, рода занятий и т, д.) было также необходимо для тоталитарной системы, ибо такие права посягали па ее устои.⁸ Широко известны также противоестественные вторжения уголовного права в трудовые отношения в виде уголовной ответственности за прогул и самовольное оставление работы.

В результате сложилось весьма специфическое, своего рода криминально-психологическое отношение граждан к правоохранительным органам, особенно к суду. Обращение человека в суд и любые другие отношения с судом рассматривались в обществе практически с негативной точки зрения, вызывали подозрительность, ярко демонстрировали неприверженность принципу презумпции невиновности. Излишняя правовая цензура гражданской жизни, жесткая ориентация на хорошее и достойное поведение исключали нормальное общение с судом. В обыденном правосознании деятельность суда ассоциировалась, как правило, с обвинением и назначением определенного вида ответственности, чему в немалой степени способствовал обвинительный уклон в уголовной юстиции. Суд расценивался не как орган, который призван рассудить и рассмотреть спор по существу, а как осуждающий, как репрессивный инструмент «в руках» у государства. На этом фоне широкое распространение получили всевозможные внесудебные формы разрешения конфликтов, защиты прав и свобод граждан. Тут следует особо выделить обращения с жалобами в партийные и советские органы, средства массовой информации, а также непосредственно к вышестоящему начальству. Кроме того, 70% нормативных актов, касающихся прав и свобод граждан в СССР, в той или иной мере до последнего времени носили закрытый характер,⁹ в результате чего человек был лишен возможности в полной мере использовать свои конституционные и иные права, осложнялась борьба с произволом, создавались препятствия для обжалования неправомерных действий государственных органов и должностных лиц.

Само судебное разбирательство осуществлялось в рамках процессуального законодательства, которое выступало слепком с тоталитарной системы и включало практически все ее изъяны, но, естественно, на своем уровне. Достаточно сказать, насколько тяжело у нас входили в теорию юстиции и судебную практику принципы презумпции невиновности, формальной независимости «третьей» власти, состязательности судопроизводства, предполагающей отношение к прокурору и адвокату как к равноправным участникам процесса. Между тем именно процессуальное право, его основные гарантии, по справедливому мнению немецкого процессуалиста М. Миллера, который следует в этом вопросе за своим великим соотечественником И. Кантом, есть подлинный критерий для суждения о том, насколько государство является правовым; нигде, кроме как в процессуальном праве, столь отчетливо не проявляется столкновение общественных и индивидуальных интересов, отношение государства к личности.¹⁰

Разумеется, правовой режим ограничения для человека сформировался у нас не на пустом месте. В определенной мере социалистическое право осуществило «специфическую рецепцию» слабости юридических традиций в России. И хотя Октябрьская революция совершила существенный прорыв в предоставлении гражданам, особенно неимущим и трудящимся, значительных социально-экономических прав (от чего нельзя отказываться сейчас и попытки чего уже есть), в целом правовой статус человека оставался во многом урезанным, и прежде всего в политической сфере.

Однако в отношении самого себя государство, и главным образом в бюрократической его части, создавало на основе ведомственного регулирования режим наибольшего благоприятствования, по сути дела, правовой режим стимулирования, что обеспечивало примат интересов государства над интересами личности. Анализ законодательства подтверждает тот факт, что именно государство и его представители — различные органы и должностные лица — ставились в более выгодное правовое положение, чем граждане. Об этом, кстати, свидетельствует и такой штрих. Второй раздел Конституции СССР 1977 г. назывался «Государство и личность». На первом месте в этом названии стоит государство, которое по своей природе должно выступать слугой общества. В законах, а в еще большей мере в многочисленных подзаконных актах, получивших, кстати, широкое распространение и зачастую стоявших фактически выше законов, абсолютизировались интересы министерств, ведомств. В этих актах министерства и ведомства предоставляли для номенклатурных работников всевозможные привилегии, преимущества, а также уводили подчиненных им должностных лиц от ответственности в отношениях с гражданами, практически делали многие обязательства односторонними, берегли и защищали «честь мундира». Сколько уже писано-переписано о нашем «ненавязчивом» сервисе, о постоянном невыполнении обязательств государственными органами, например, предприятиями и учреждениями министерств путей сообщения, бытового обслуживания, торговли и т. п., по отношению к гражданам. При таком положении дел установился своеобразный дисбаланс прав и обязанностей в паре «человек-государство», в результате чего первый «безвозмездно» был наделен преимущественно обязанностями и выступал в роли просителя прав, а государство наделялось правами и выступало в роли своеобразной свободной обязательной стороны. «Не связывать себя правовыми предписаниями, но бесконечно плодить их для нижестоящих, — пишет В. М. Манохин, — вот основа свободного усмотрения. Налицо был, таким образом, крупный социальный и правовой парадокс: сверхмерное правотворчество для других и свободное усмотрение для себя. . . Свободное усмотрение пришло не вместо закона, а на его место. Игнорирование принятого закона — ситуация более опасная (хотя и таких примеров несть числа), чем заполнение законоположенного вакуума свободным усмотрением и ведомственным нормотворчеством».¹¹

Подобное свободное положение государственных структур приобретается за счет «несвободы» граждан, за счет их бесправия и огосударствления автономии человека. Все это, в конечном счете, сказывается в целом на общественном развитии, ибо тем самым искусственно суживается разнообразие мыслей и действий, тормозится инициатива и творчество, т. е. перекрывается клапан, по которому поступает социальная энергия, так необходимая для прогресса и позитивных изменений. Поэтому режим правового ограничения в отношении человека выступает деформированным механизмом управления, ибо он больше препятствует (благодаря абсолютизации и монополизации политической власти), чем по настоящему управляет.

Правовой режим стимулирования для человека и формирование правового государства. Становление демократического правового общества меняет подходы во взаимоотношении человека и государства, в юридической регламентации их статусов. Здесь уже личность должна стоять на первом месте, а правовой режим ограничения создается преимущественно для государства.

В отношении человека необходимо создавать условия для его правовой свободы, своеобразный механизм правового стимулирования, в основе которого лежит принцип «дозволено все, что не запрещено законом». Человек как автономный субъект свободен распоряжаться своими силами, способностями, имуществом. Право же, являясь формой и мерой свободы, должно максимально раздвинуть границы ограничений личности прежде всего в экономике, сфере внедрения научно-технического прогресса в производство и т. п. Не случайно в современный период в Российской Федерации приняли целый пакет приоритетных экономических законов: о собственности, налоговой системе, приватизации государственных и муниципальных предприятий, местном хозяйстве и самоуправлении и т. п. Почему речь идет об этих актах? Потому что именно они фиксируют многообразие форм собственности, признавая в том числе и частную, создают мощные материально-правовые стимулы, открывают шлюзы для инициативы людей, дают возможность почувствовать себя настоящими хозяевами.

Для формирования нрава-стимула в отношении человека необходимо также снимать те ограничители, которые трансформировались уже в правовые оковы, преграды, препоны, потерявшие былую эффективность. Верно замечено, что «прежде чем стать свободным для" каких-то действий, надо "освободиться от" каких-то ограничений».¹² Хорошую базу для отмены устаревших правотормозящих факторов создает Декларация прав и свобод человека и гражданина, принятая Верховным Советом Российской Федерации 22 ноября 1991 г. Так, ст. 22 направлена на разрушение ведомственных и местных преград в занятии предпринимательской деятельностью. «Каждый имеет право, — сказано в ней, — на предпринимательскую деятельность, не запрещенную законом». Между тем отмена правовых ограничений не должна быть результатом лишь волевого акта, не учитывающего конкретных условий. Отказ от правовых ограничений следует проводить весьма осторожно, тщательно прогнозируя его положительные и отрицательные последствия. В частности, сегодня некоторыми политиками предлагается снять ограничения на приватизацию, на продажу собственности иностранцам, в том числе и на продажу земли. Тут нужно иметь в виду прежде всего интересы большинства граждан, интересы всего народа, а не отдельных лиц, ибо создание рынка не является самоцелью.

Почему же выход виден в усилении и расширении правового стимулирования? Главным образом потому, что правовое стимулирование— более творческий, созидающий процесс, чем ограничение, к тому же воздействующий на самый творческий потенциал личности. Правовой стимул рассчитан по своей природе на нововведения, новообразования в общественных отношениях. Он есть заряд, воздействующий на интерес человека и трансформирующий его в заинтересованность, такая адекватная интересам личности сила, которая доводит их до стадии заинтересованности, когда общественный интерес, выраженный в правовом стимуле, воспринимается как собственный, как интерес, в русле которого удовлетворение личного интереса может считаться наиболее оптимальным.

При стимулировании интересы полнокровнее и теснее взаимодействуют, взаимоудовлетворяются, нежели при ограничении. Правовое стимулирование обозначает социальное согласие, создает благожелательный фон для свободной деятельности, предоставляет личности возможность выбора конкретных путей и средств достижения поставленной цели в пределах установленных «параметров» (правовых ограничений). Стимулы выступают более тонкими и гибкими методами воздействия на субъекты. Они не понуждают, не повелевают, а увлекают, заинтересовывают. Отсюда стимулы в большей степени находят отклик у человека, предпочтительны для него, ибо являются выражением его свободы, «гражданской автономии личности» — по Канту, предоставляют возможность самому оценивать различные побудительные силы, делать выводы о соответствии и полезности одних и несоответствии и неполезности других для его личных интересов. «Нет никакой возможности заставить человека поступать по правилам, — отмечал Г. Ф. Шершеневич, — как только возбуждая его волю представлением преимущества одного образа действий перед другим и тем вызывая в нем стремление к цели, связанной с нормой».¹³ Реальное установление в законодательстве принципа «дозволено все, что не запрещено законом», и складывание правового режима стимулирования в отношении граждан должно сопровождаться активной позицией со стороны последних в отстаивании своих прав, в постоянной законной борьбе за их наиболее полное удовлетворение и реализацию, ибо свобода не даруется сверху. «История свободы, — пишет бывший председатель Верховного Суда США Уоррен Е. Бергер, —история постоянного противостояния произволу государственной власти — "надевание уздечки законов на непослушного коня"».¹⁴

Права личности, предоставляя определенные возможности, свободу, позволяют ей осуществлять власть, составляют в своей системе собственно основную часть права. Здесь уместно напомнить известные слова Р. Иеринга, который отмечал, что «кто защищает свое право, тот в узких пределах его защищает право вообще».¹⁵

Наиболее, крупные и значимые блоки права-стимула в отношении личности (свобода, собственность, равенство и т. д.) воплощаются в формуле «права человека». Права человека — фундаментальные права в том смысле, что они призваны обеспечивать первичные предпосылки достойного человеческого существования и лежат в основе конкретных и многообразных субъективных прав личности. Права человека, как главное звено правового режима стимулирования для индивида, есть источник постояннного воспроизводства его инициативы, предприимчивости, инструмент саморазвития гражданского общества. В современный период проблемы прав человека выходят на международный, межгосударственный уровень, что подтверждает правомерность их приоритета над проблемами государства, свидетельствует об их общецивилизованном характере. Они все прочнее становятся точкой отсчета в национальных правовых системах, правовом регулировании.

Права человека и правовое государство, несомненно, характеризуются общими закономерностями возникновения и функционирования, ибо существовать и эффективно действовать подобные явления могут только в одной «связке». Оба феномена (как отражено в названии) имеют в своей основе право, хотя роль последнего для них практически прямо противоположна, но одновременно и внутренне едина. Это свидетельствует о том, что связующим звеном между человеком и государством должно выступать именно право, а отношения между ними должны быть истинно правовыми. Более того, между данными феноменами «налажены» довольно глубокие генетические взаимопереходы, выражающиеся, например, в том, что права человека положены в основу системы «сдержек и противовесов», правового режима ограничения для государства, не допуская тем самым излишнего регулирующего вторжения в частную жизнь. Верно заметил в начале XX века А. Эсмен, что «индивидуальные права представляют все одну общую черту: они ограничивают права государства... Государство должно воздерживаться от вмешательства в известные области, предоставляя известный простор личной деятельности».¹⁶ С другой стороны, как зафиксировано в ст. 12 Декларации прав человека и гражданина Франции, «обеспечение прав человека и гражданина делает необходимым наличие государственной силы», и именно от степени гарантированности государством прав человека, от состояния дел в этой области будет зависеть успешная эволюция общества, поступательное движение его к прогрессу, в том числе и к политико-правовому.

Иначе говоря, государство в такой степени является правовым, в какой в обществе развиты и осуществляются права человека. И наоборот, наиболее полная реализация прав человека, их максимальное уважение возможны лишь в условиях правовой государственности. Подобная взаимообусловленность прав человека и правового государства есть доказательство того, что это две характеристики, два феномена одного и того же уровня культуры. Необходимость в достижении данного качественного состояния жизни — насущная потребность дня, которую можно удовлетворить лишь совместными созидательными усилиями всего нашего общества.

Прообраз идеи правового государства возник, по сути дела, вместе с возникновением государства, как противоядие от злоупотреблений политической властью, как реакция на произвол, деспотизм, тиранию. Именно в связанности, ограничении государства правом и заключается сущность правового государства. Право здесь выступает как антипод произвола и как барьер на его пути. Ведь поскольку политическая власть имеет склонность вырождения в различные злоупотребления, для нее необходимы надежные правовые «берега», ограничивающие и сдерживающие подобные склонности, возводящие заслон ее необоснованному и незаконному превышению, попранию прав личности.

Среди правоограничительных мер особое место занимает проблема разделения властей. Ее главное требование, выдвинутое Дж. Локком и Ш. Монтескье в период борьбы буржуазии с феодальным абсолютизмом, заключалось в том, что для утверждения политической свободы, обеспечения законности и устранения злоупотреблений властью со стороны какой-либо социальной группы, учреждения или отдельного лица необходимо разделить государственную власть на законодательную» исполнительную и судебную. Причем каждая из этих «властей», являясь самостоятельной и взаимно сдерживающей друг друга, должна осуществлять свои функции посредством особой системы органов и в специфических правовых формах.¹⁷ Механизм правового ограничения в отношении государства получил практическое воплощение в развитых странах в конституционно-правовой и государственно-политической системе «сдержек и противовесов», создавая правовые ограничения произволу.

Система «сдержек и противовесов», установленная в Конституции и законах, представляет собой совокупность правовых ограничений в отношении конкретной государственной власти: законодательной, исполнительной, судебной. Так, применительно к законодательной власти используется довольно жесткая юридическая процедура законотворческого процесса, которая регламентирует основные его стадии, порядок осуществления: законодательную инициативу, обсуждение законопроекта, принятие закона, его опубликование. В системе противовесов важную роль призван играть Президент, который имеет право применить отлагательное вето при поспешных решениях законодателя, назначить при необходимости досрочные выборы и т. п. Деятельность Конституционного Суда также можно рассматривать в качестве правосдерживающей, ибо он имеет права блокировать все антиконституционные акты. Законодатель в своих действиях ограничивается самими принципами права, Конституцией, другими юридическими и демократическими нормами и конституциями.

В отношении исполнительной власти используются ограничения ведомственного нормотворчества и делегированного законодательства, запреты на принятие ею ведомственных актов, затрагивающие такие отношения, которые должны быть урегулированы только законом. Сюда же можно отнести установленные в законе определенные сроки президентской власти, вотум недоверия правительству, импичмент, запрет ответственным работникам исполнительных органов (например, министрам) избираться в состав законодательных органов.

Для судебной власти тоже есть свои правоограничивающие средства, выражающиеся в Конституции, процессуальном законодательстве, в его гарантиях, принципах: презумпции невиновности, праве на защиту, равенстве граждан перед законом, гласности и состязательности процесса.

Кроме всего прочего, важно зафиксировать правоограничивающие элементы, которые запрещают осуществлять функции, принадлежащие по закону другому органу. Деятельность государственных структур должна ограничиваться их компетенцией, четко установленной в Конституции и законодательных актах, которая основывается на принципе: «Дозволено только то, что прямо разрешено законом».

Таким образом, права человека и система правовых сдержек и противовесов выступают наиболее важными средствами ограничения прямого политического влияния на общество, его огосударствления, неоправданного вторжения в личную жизнь граждан. «В правовом государстве власть, — писал Б. А. Кистяковский, — должна быть организована так, чтобы она не подавляла личность и чтобы как отдельная личность, так и совокупность личностей — народ — были бы не только объектами власти, но одновременно являлись бы и субъектами ее».¹⁸ Б. Н. Чичерин также считал, что самая существенная гарантия свободы и прав личности — состояние, при котором «власть сдерживает власть».¹⁹ Концепция правового государства — есть концепция взаимоуправления гражданского общества и государства, предполагающая разрушение монополии государства на власть с одновременным изменением соотношения свободы государства и общества в пользу последнего и отдельной личности.

Роль морали в утверждении правового образа жизни. Если право в системе социального регулирования по отношению к человеку играет преимущественно стимулирующую роль, то мораль, религиозные нормы— ограничивающую. Еще мыслители прошлого видели, например» сущность морали в осуществлении долга, обязанностей перед обществом. Нравственный закон, согласно Канту, имеет форму императива, необходимости, требования. Он представляет собой своеобразный приказ общества своим членам относительно того, как им нужно себя вести. Надо руководствоваться не частными, а общими потребностями — таков смысл данного приказа, который в категоричной форме дает модель должного поведения. «Мораль, — отмечал В. М. Бехтерев, — является не чем иным, как общественным продуктом в виде привыканий к тормозным реакциям самоограничения в интересах наибольшего сообщества».²⁰

Мораль, разумеется, содержит и стимулирующие моменты. Но не они играют в ней главную роль, ибо она направлена не на развитие, что является функцией стимула, а прежде всего на сохранность, специфическое позитивное консервирование устоев, тех общественных отношений, в которых заинтересовано общество. Поэтому нельзя преувеличивать нравственные стимулирующие возможности. В нашей социальной практике были подобные попытки, когда в обществе зачастую необоснованно делали ставку на энтузиазм, не подкрепленный соответствующими правовыми стимулами.

Наиболее отчетливо слабость нравственных форм дает о себе знать сегодня. Не случайно провозглашенный принцип «дозволено все, что не запрещено законом», не может полноценно осуществляться и занять достойное место в нашей жизнедеятельности. Причина этого заключается прежде всего в том, что подобный принцип эффективно реализуем лишь при наличии мощного нравственного фундамента, устойчивых нравственных правил и моральных убеждений (благородства, совести, надежности, порядочности) у человека, внутреннего сознательного согласия у него на самоограничение.

Внутреннее самоограничение, как составная часть культуры человека, есть определенный механизм самосдерживания возможных агрессивных и алчных пороков человека, его стремлений абсолютно властвовать над другими. Это тоже своего рода система «сдержек и противовесов» со стороны морали по отношению к личности от склонностей к всевозможным социальным злоупотреблениям, подобно правовому режиму ограничения, направленному на лимитирование власти государства. Иначе говоря, мораль такое же ограничение для индивида, как право для государства. Еще немецкий философ-гуманист В. Гумбольдт подметил подобное сходство, когда писал, что право есть законодательное самоограничение государства, родственное самоограничению личности в акте моральной автономии.²¹ И именно в этом заключается главное предназначение моральных норм.

Право внутренне связано с моралью. И связь эта проявляется прежде всего в том, что право, так же как и мораль, в отношении личности может иметь определенные ограничивающие средства, которые в случае его нарушений играют «право»-охранительную, «правозащитную роль. Предназначение уголовного и административного законодательства, уголовного и гражданского процессов, а также отдельных охранительных норм гражданского, трудового законодательства как раз и состоит в том, что эти отрасли и нормы выступают ограничивающими по своей сути, защищают права граждан, т. е. собственно право, как меру свободы от любого произвола, исходящего и от представителей государства, и от толпы, и от отдельных индивидов.

Многие из данных правовых ограничений представляют собой, по сути дела, оформление, фиксацию, закрепление ограничений нравственных, их конкретизацию, детализацию, развитие. Если же право расходится с нравственностью в оценке тех или иных явлений, то это, как правило, не упрочивает его позиций в обществе, не усиливает влияния на сознание людей, а как раз наоборот. Взять, к примеру, проблему свидетельского иммунитета в судопроизводстве, которая является глубокой нравственной проблемой. Для ее решения, как показала практика, допустимы далеко не все правовые средства. Здесь право не должно было идти, образно говоря, «дальше морали» и выдвигать какие-то свои, сугубо специфические требования. Ведь что случалось и пока еще случается у нас при свидетельстве родственников? Тут приходили в конфликт между собой две обязанности (два ограничения): с одной стороны, правовая, требующая говорить правду, а с другой —нравственная, требующая не нанести вреда ближнему своему. Подобный конфликт ведет либо к нравственным потрясениям (распад семьи, разрыв родственных отношений и т. п.), либо к правонарушениям (лжесвидетельству, уклонению от дачи показаний). В любом случае человек, да и общество с государством находятся в проигрыше, не заинтересованы в таких альтернативах. Вот почему следует поддержать высказанное в ст. 36 Декларации прав и свобод человека и гражданина, принятой Верховным Советом Российской Федерации, положение о том, что «никто не обязан свидетельствовать против самого себя, своего супруга и близких родственников, круг которых определяется законом». Это выведет правовые предписания из состояния противоречия с моральными и укрепит тем самым нравственные основы процессуального права.

Однако моральные ограничения не только лежат в основе вышеназванных правовых ограничений, но и создают условия для раскрытия правом его стимулирующих потенций, сдерживая своими силами немалое количество социально-отклоняющегося поведения. Именно это имел в виду Гельвеции, когда заметил, что «законы обязаны своей силой нравам». Последние способствуют тем самым утверждению правового образа жизни, ибо, как установлено наукой, в основе законопослушного поведения лежат прежде всего нравственные качества — честность, порядочность и т. п.

«Вместе с тем правовые нормы, — пишет Э. Ю. Соловьев, — не могут рассматриваться ни как "подвид", ни как модификация нравственных норм. Это совершенно особый тип регулирования общественного поведения, непременно оставляющий простор („пространство ненаказуемости") для известных неморальных решений и поступков. Пресекая наиболее опасные формы зла, право одновременно (и это далеко не всегда понимается) стоит на страже добровольно выбираемого добра».²² Да, право предполагает выбор и оттого оно выступает стимулирующим и своего рода либеральным регулятором, создающим широкие возможности определять субъекту наиболее оптимальные способы достижения собственных интересов. Вот почему право имеет больше шансов вызвать и повысить активность, инициативу, предприимчивость человека. Если исходить из исторического предназначения права, то оно просто обязано быть стимулирующим фактором. «Специфика социальных явлений, — отмечает С. С. Алексеев, — точно соответствует исторически сложившейся терминологии: право потому и "право", что оно „говорит о правах"... что к нему ближайшим образом относятся именно дозволения, выражающие социальную свободу, социальную активность людей» ²³

Таким образом, если в самом широком плане право в целом по отношению к человеку можно рассматривать в качестве «права» (как дозволение, возможность, стимул), то мораль — в качестве «обязанности» (как долженствование, необходимость, ограничение). Справедливо замечено Л. С. Явичем, что «нет более близкого к праву общественного явления, чем нравственность (нормы морали), но нет и более отличных друг от друга регуляторов поведения по своему механизму действия».²⁴ И в этом смысле идеальным будет следующее соотношние: правовое государство — нравственная личность, где право, создавая режим благоприятствования для гражданина, будет ограничивать политическую власть, мораль же будет ограничивать власть отдельного человека.

* Кандидат юридических наук, заведующий лабораторией Саратовского юридического института.

1 Тейяр де Шарден. Феномен человека. М., 1987.

2Малько А. В. Эффективность правового регулировния // Правоведение, 1990. № 6. С. 61—67.

3 Пошкявичус В. А. Кибернетический подход к праву (некоторые аспекты).// Вопросы кибернетики. Правовая кибернетика. М., 1977. С. 38.

4 Мальцев Г. В. Роль государства и права в научно-технической революции: // Влияние научно-технического прогресса на юридическую жизнь. М., 1988. С. 40.

5 Гегель. Философия права. М., 1990. С. 202.

6 См.: Исаков В., Козулин А. «Государственная воля» или «мера свободы»? // Коммунист. 1990. № 12, С. 99—100

7 СЗ СССР. 1932. № 62. Ст. 360.

8 Наумов А. В. Уголовный закон и права человека // Советское государство и право. 1990. № 1. С. 58—59.

9 Известия. 1990. 1 дек.

10 Цит. по: Черниловский З. М. Правовое государство: на перекрестке мнений // Право и власть. М., 1990. С. 62.

11 Манохин В. М. Правовое государство и проблема управления по усмотрению // Советское государство и право. 1990. № 1. С. 26.

12 Самченко В.Н. Размышления о свободе // Философские науки. 1991 № 4. С. 3.

13 Шершеневич Г. Ф. Общая теория права, М., 1910. Вып. I. С. 96.

14 Бергер Уоррен Е. С чего начинался «Билль о правах» // Комсомольская правда. 1991. 11 дек.

15 Иеринг Р. Борьба за право. СПб., 1907. С. 44.

16 Эсмен А. Общие основания конституционного права. СПб., 1909. С. 398.

17 См. об этом: Барнашов А. М. Теория разделения властей: становление, развитие, применение. Томск, 1988. С. 6.

18 Кистяковский Б. А. Государство правовое и социалистическое // Вопросы философии. 1990. № 6. С. 147.

19 Чичерин Б. Н. История политических учений: В 2 ч Ч 2 М., 1872 С. 356.

Бехтерев В. М. Мозг и его деятельность. М.; Л., 1928. С. 302.

21 Цит. по: Соловьев Э. Ю. Правовой нигилизм и гуманистический смысл нрава // Квинтэссенция. Философский альманах. М., 1990. С. 224.

22 Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас. М., 1991. С. 405.

23 Алексеев С. С. Общие дозволения и общие запреты в советском праве М., 1989. С. 30, 35.

24 Явич Л. С. Общая теория права. Л., 1976. С. 63.

Источник: http://www.law.edu.ru/article/article.asp?articleID=156303