«XVIII век - век модернизации и просвещения XVIII века»

Век Просвещения в Европе и его влияние на реформирование системы призрения

 

На протяжении XVIII в. в европейском общественном сознании накапливались изменения, приведшие, помимо прочего, и к постепенной трансформации системы призрения. Первым признаком грядущих перемен стало появление в результате революции 1640-1653 гг. в Англии «Акта о лучшем обеспечении свободы подданного и о предупреждении заточений за морями» (1679). Данный закон закрепил завоевания революции, приведшей к постепенной эволюции абсолютной монархии к парламентскую.

По закону любой подданный, задержанный за уголовное деяние, имел право обратиться в суд с просьбой выдать ему так называемый habeas corpus, который предусматривал временное освобождение заключенного под залог с обязательством явиться для рассмотрения дела в ближайшую сессию суда. Кроме того, Акт предписывал, что срок предъявления обвинения задержанному не мог превышать 24 часов. Запрещалось повторно арестовывать заключенного до суда за то же самое преступление. Исключение составляли преступления, связанные с совершением убийства и с государственной изменой. Но и тогда заключенного запрещалось переводить из одной тюрьмы в другую.

Таким образом, впервые в уголовной практике возникло понятие презумпции невиновности, хотя действие закона было ограниченным: освобождение производилось под денежный залог и представители малообеспеченных слоев населения им воспользоваться не могли.

XVIII век вошел в историю человеческой цивилизации под названием Просвещения, охарактеризовавшись бурным развитием философии, основными представителями  которого стали Вольтер (1694-1778), Д. Дидро (1713-1784), И. Кант (1724-1804), Д. Юм (3711-1776), Г, Э. Лес-синг (1729-1781), Ж. Ж. Руссо (1712-1778), П. А. Гольбах (1723-1789), Б. Франклин (1706-1790), Ш. Л. Монтескье (1689-1755) и др. В основе философии Просвещения лежало несколько принципиальных положений:

1. Рационализм, то есть вера в сипу человеческого разума. Все подчиняется объективным законам, которые могут быть объяснены и познаны человеческим разумом. Существуют законы общественной жизни, их познание ведет к возможности изменять и совершенствовать общество.

2. Идея общественного прогресса – от низшего к высшему.

3. Теория «естественных прав», присущих всякому человеку с самого его рождения (личная свобода, равенство перед законом, неприкосновенность личности, жилища, частной собственности и т.п.).

4. Деистическое понимание мироздания, смысл которого состоял в представлении, что Бог сотворил Землю, но более не вмешивался в ее развитие, следовательно, после акта творения ведущая созидательная роль перешла к человеку – он сам может и должен творить свою судьбу и способен изменять мир к лучшему.

5. Категорический императив в понимании человеческого долга, сформулированный И. Кантом.

Таким образом, в философии Просвещения впервые ставится вопрос о ценности человека как личности. Значение и последствия просветительской идеологии трудно переоценить.

В политическом плане происходит постепенное переустройство системы государственной власти и управления в ведущих европейских странах, приведшее к появлению феномена «просвещенного абсолютизма» (покровительство развитию национальной экономики, унификация налоговой системы, улучшение положения крестьян, кодификация законов и создание единой правовой системы, веротерпимость, забота о просвещении и науке и т.п.). Возникают первые политические партии («тори» и «виги» в Англии).

В идеологическом плане начинается подготовка общественного сознания к пониманию возможности, полезности, а иногда и необходимости реформ в сферах экономики, политики, права и т.д.

Первые изменения наблюдаются во Франции, для которой весь XVIII век стал временем непрерывного политического кризиса. Итогом кризиса стала Великая Французская революция 1789-1793 гг. 5 мая 1789 г. по указу короля Людовика XVI после 175-летнего перерыва открылись Генеральные Штаты, которые в середине июня провозгласили себя Национальным, а 9 июля – Учредительным Собранием. Ночь заседания Собрания с 3 на 4 августа 3789 г. вошла в историю под названием «Ночи чудес», тогда была принята «Декларация прав человека и гражданина», составленная Мари Жозефом Лафайетом (1757– 1834) и Оноре Мирабо (1749-1791).

По Декларации, всякий человек рассматривался как существо, от природы наделенное естественными и неотчуждаемыми правами («люди рождаются и остаются свободными и равными в правах»). Забвение же прав человека и пренебрежение ими становятся «причинами общественных бедствий и пороков правительств». В число «естественных прав» были включены свобода, владение собственностью, безопасность и сопротивление угнетению. Под свободой человека понималось право «делать все, что не приносит вреда другому», собственность же объявлялась «неприкосновенной и священной».

Среди прав человека назывались «право высказываться, писать и печатать свободно» и «право выражать свои мнения, в том числе религиозные». Одной из основных идей Декларации стала также идея законности, которая базировалась на принципе: «все, что не воспрещено законом, то дозволено». В практику вошли презумпция невиновности и принцип ения властей («общество, в котором не обеспечено пользование правами и не проведено ение властей, не имеет конституции»).

3 сентября 1791 г. была принята Конституция, подтвердившая принцип ения властей (исполнительная власть принадлежала королю, законодательная – Собранию, судебная – избираемым судьям), а также ившая всех граждан на «активных» (имевших право избирать и избираться) и «пассивных» (имевших право только избирать). В основу этого деления был положен имущественный ценз.

В дальнейшем с открытием Законодательного Собрания в октябре 1791 г. революция вступила в свой новый этап. 21 сентября 1792 г. открылся Национальный Конвент, отменивший действие Конституции 1791 г. В начале 1793 г. был казнен Людовик XVI, а в июле 1793 г. к власти пришли так называемые «якобинцы» – сторонники дальнейшего углубления революционных преобразований. Была принята новая Конституция (24 июля 1793 г.) и новая Декларация прав человека и гражданина, узаконившие всеобщее и равное избирательное право для мужчин (с 21 года). Любопытно то, что в случаях нарушения правительством прав народа, последний получал право на восстание. Кроме того, в период якобинской диктатуры были отменены все повинности крестьян и ограничен рост цен на продукты.

Параллельно проводилась политика «революционного террора», ознаменовавшаяся расправами над всеми, кто не ял взглядов якобинцев: так, с июля 1793 г. по июль 1794 г. было казнено около 400 тыс. человек (при населении Франции в 28 млн человек). Жертвами террора стали и сами якобинцы. 27 июля 1794 г. якобинская диктатура была свергнута: к власти пришла Директория, сменившаяся в 1799 г. военной диктатурой Наполеона Бонапарта.

Итоги французской революции, таким образом, были неоднозначны: с одной стороны, в основе ее лежали мечты о всеобщем благе и справедливости, идеалы добра и разума (лозунги «свободы, равенства, братства»); с другой стороны, практика революции обернулась массовыми расправами и казнями (в том числе женщин и детей). В то же время революция 1789-1793 гг. повлекла за собою в XIX в. целую череду революций в ряде стран Европы (во Франции, Бельгии, Венгрии, Италии), подтолкнув правящие круги к проведению демократических реформ.

Изменения коснулись и существующей системы призрения, заключавшейся во всемерной изоляции нищих и больных в работных домах. Общественное мнение постепенно пришло к осознанию пагубности данной практики на том простом основании, что бедняки, как бы там ни было, тоже являются людьми, личностями. Подвергать их изоляции абсурдно, напротив, им следовало предоставить полную свободу перемещения в социальном пространстве. Превратившись же в источник дешевой рабочей силы, они дадут толчок развитию торговли и промышленности.

Отсюда следовал и вывод: единственная стоящая форма благотворительности – это свобода. «Всякий здоровый человек должен зарабатывать на жизнь собственным трудом, ибо если он получает пропитание, не трудясь, то он отнимает его у тех, кто трудится. Долг государства перед каждым из его граждан – устранить препятствия, которые могли бы стеснить его свободу». Поэтому нужно было отменить изоляцию как символ абсолютного принуждения, а поддержание заработной платы на низком уровне при отсутствии каких-либо законодательных ограничений в области занятости населения сможет стать новым рецептом «уничтожения» бедности и нищеты.

Возникал закономерный вопрос: каково же должно быть новое социальное место бедности? Отправной точкой на рубеже XVIII-XIX вв. становится разграничение между «бедняками здоровыми» и «бедняками больными». Бедняк, способный трудиться, есть позитивный социальный элемент, который можно было обратить во благо государства. Напротив, больной – это «мертвый» груз, «негативный» элемент общества, входящий в него только на правах чистого потребителя.

Отсюда и вывод: «Нищета – это бремя, имеющее цену; нищего можно приставить к машине, и он включит ее; болезнь же есть ни к чему непригодная ноша; ее можно лишь взвалить на плечи или сбросить; она всегда служит помехой и никогда – помощницей». Таким образом, здоровые обязаны трудиться, но не по принуждению, а свободно, подчиняясь лишь давлению экономических законов и необходимости выжить и не умереть с голоду.

«Подать здоровому бедняку наиболее подобающую ему помощь значит способствовать тому, чтобы он оказал ее себе сам, своими собственными силами и своим собственным трудом; милостыня, поданная здоровому и крепкому человеку, вовсе не акт милосердия, или же это акт милосердия неверно истолкованного,– оно возлагает на общество лишнее бремя... Потому-то мы и видим, что правительство и владельцы собственности сокращают бесплатные раздачи благ».

Таким образом, физически и умственно бедняк вновь включается в общество: его не следует изолировать, он теперь стал материалом и условием существования богатства. Бедность как таковая стала сущностно необходимой для богатства, поэтому ее следует выпустить из стен изоляторов и предоставить в его полное распоряжение. VIII

А что же бедняк больной? Это элемент по преимуществу негативный. Это нищета непоправимая, не имеющая средств к существованию и не заключающая в себе потенциального богатства. Именно больные люди нуждаются в полной и всемерной поддержке. В уходе за больным человеком нет никакой материальной необходимости. Это делается лишь по велению сердца. Один из французских исследователей проблем благотворительности конца XVIII в, К.-П. Коко писал: «Идеи общества, управления, социальной помощи заложены в самой природе; ибо в них заложена и идея сострадания, а именно эта первичная идея служит для них основой».

Поэтому вся жизнь человека, от самых непосредственных чувств и до высокоразвитых форм общества, опутана сетью обязательств перед согражданами. Тот же исследователь выделял три основные формы благотворительности:

1) естественная благотворительность – «глубоко личное чувство, которое рождается вместе с нами, достигает большей или меньшей степени развития и делает нас чувствительными к нищете либо к немощам наших ближних»;

2) личная благотворительность – «присущая нам от природы предрасположенность, подвигающая на частные добрые дела»;

3) национальная благотворительность – «то всеобъемлющее чувство, которое подвигает нацию в целом искоренять открывшиеся ей злоупотребления, внимать обращенным к ней жалобам, стремиться к добру, если оно возможно и достижимо, и простирать это добро на лиц всякого класса, пребывающих в нищете либо страдающих неизлечимыми заболеваниями».

Таким образом, в эпоху Просвещения становится ясным, что, хотя в призрении убогих и нет никакой материальной (рациональной) необходимости, тем не менее благотворительность является первым и абсолютным долгом общества, ничем не обусловленным, так как именно она – условие его существования. Забывая и не заботясь о неимущих и убогих, общество тем самым обрекает себя на самоуничтожение (пример судьбы спартанского общества здесь более чем нагляден).

Однако относительно конкретных форм этой благотворительности общественная мысль XVIII в. пребывала в сомнениях. Возникало сразу несколько вопросов:

Основные тенденции в развитии благотворительности в Европе и США

а) Следует ли понимать «общественный долг» как абсолютное обязательство для общества?

б) Следует ли государству взять благотворительность в свои руки?

в) Государство ли должно строить госпитали и распределять помощь?

Незадолго до революции во Франции по всем этим вопросам в публицистике разгорелась целая дискуссия. Выявились две точки зрения:'

1. Призывы к установлению государственного контроля за всеми благотворительными учреждениями, так как «общественный долг» есть в конечном счете «долг общества», а следовательно,– и государства. Выдвигалось предложение учредить постоянно действующую комиссию по контролю за всеми госпиталями королевства, а впоследствии – создать несколько крупных больниц, где обеспечить надлежащий уход за больными бедняками.

2. Общественный долг – это долг общественного человека, а не самого общества. Таким образом, для того, чтобы установить возможные формы благотворительности, следует определить, какова природа и каковы пределы чувства жалости, сострадания, солидарности, присущих общественному человеку и способных объединить его с ему подобными. Иными словами, в основе теории благотворительности должен лежать этот психологический и моральный анализ, а не определение договорных обязательств в социальной группе. В таком понимании благотворительность – это не государственная структура, но личная связь, соединяющая человека с человеком.

Сторонник второй точки зрения, французский экономист Дюпон де Немур попытался дать определение этой связи, соединяющей страдание с состраданием. По мнению де Немура, когда человеку больно, он сначала стремится облегчить болезнь самостоятельно; потом он жалуется, «начинает просить помощи у родных и друзей, и каждый, в силу некоей естественной склонности, которую поселило сострадание в сердцах почти всех людей, оказывает ему поддержку».

Однако природа этой склонности, по-видимому, та же, что у воображения и симпатии, чувство сострадания столь же преходяще, что чувство влюбленности: живость его „_ непостоянна, а сила – небезгранична. Тем более она не распространяется на всех людей без различия, включая и незнакомых. Предел сочувствия достигается быстро, и нельзя требовать от людей, чтобы они простирали свою жалость «далее той черты, за которой взятые ими на себя заботы и сопряженная с ними усталость показались бы им обременительными и перевесили их сострадание».

Таким образом, благотворительность нельзя рассматривать как абсолютный долг, побуждающий к действию при малейшей просьбе о помощи со стороны любого несчастного. Она может быть лишь следствием определенной нравственной склонности, а анализировать ее надо было, по мнению де Немура, в понятиях физики, как силу притяжения и отталкивания.

Эта сила выводилась из двух основных составляющих: негативную составляющую образуют тяготы, с которыми связаны требуемые заботы (насколько серьезна болезнь, тем более, что целый ряд болезней помимо естественного сострадания вызывает совсем иное чувство – чувство страха, например, по отношению к безумию; и насколько велико расстояние, которое необходимо преодолевать: чем больше человек удаляется от своего семейного очага и непосредственного окружения, тем тяжелее ему ухаживать за больным); позитивная составляющая зависит от того, насколько живые чувства внушает к себе больной; чувства эти ослабевают тем быстрее, чем дальше отходит человек от сферы своих естественных привязанностей, ограниченных семьей.

Когда достигается известный предел, более или менее совпадающий с границами семейного круга, остаются одни лишь негативные силы, и требовать проявлять благотворительность становится невозможно. Де Немур заключал: «Вот почему в семье, члены которой связаны взаимной любовью и дружбой, помощь всегда оказывается сразу, причем самым внимательным и энергичным образом. Но, чем более издалека приходит помощь, тем ниже ей цена и тем обременительнее она для тех, кто ее оказывает».

Таким образом, вырисовываются условия оказания помощи больным людям, условия, при которых существует новая благотворительность:

1) больные должны быть распределены по разным сферам, в зависимости от их принадлежности к тому либо. иному кругу людей; ;

Оеновные тенденции в развитии благотворительно^ в

2) сама благотворительность должна сочетать в себе как можно больше живого, естественного чувства заботы и сострадания, будучи в то же время экономически справедливой и обоснованной, то есть выгодной.

Строительство обширных госпиталей и больниц, содержание которых обойдется очень недешево, экономически нецелесообразно; помощь следует распределять непосредственно между семьями больных, что принесет, по мнению де Немура, тройную выгоду. Во-первых, выгода эмоциональная: семья не перестанет испытывать подлинную жалость к больному, хотя и видит его каждый день. Во-вторых, выгода экономическая', отпадет необходимость предоставлять больному кров и пищу, ибо дома они ему обеспечены. В-третьих, выгода медицинская: не говоря уже о том, что дома больной получит особенно тщательный уход, он к тому же будет избавлен от гнетущего зрелища госпиталя (своеобразного «храма смерти»).

Именно в госпитале, по мнению того же де Немура, заложен некий «больничный синдром», когда мрачные картины, предстающие взору больных, грязь и зараза, удаленность от всего, что им дорого, усиливают их страдания и, в конце концов, вызывают болезни, порожденные самим госпиталем. «Больного кладут рядом с умирающим и с трупом; зрелище смерти тревожит его душу, и без того охваченную отчаянием и ужасом... Больного помещают в комнату, воздух которой пропитан миазмами ... Не допускают к больному никого, кто мог бы поддержать его и утешить; все совершенно равнодушны к тому, выздоровеет он или умрет. Все жестоко и неприветливо в этих стенах, где все страдает и мучится. Самые разнообразные болезни прикрывает одно и то же одеяло, и легкое заболевание там превращается в жестокий недуг», – восклицал в «Картинах Парижа» Луи-Себастьян Мерсье.

Так был сделан любопытный вывод: как изоляция е конечном счете порождает бедность, так и госпиталь порождает болезнь. Поэтому, место, отведенное для излечения, – это не госпиталь, а семья (или, во всяком случае, непосредственное окружение больного человека). Подобно тому, как бедность исчезнет при свободном обращении рабочей силы, так и болезнь должна будет отступить перед теми заботами, которые будет оказывать чело-веку его естественная среда. «Если общество стремится к подлинному милосердию,– писал де Немур,– оно само должно принимать б нем возможно меньшее участие и, в той мере, в какой это от него зависит, привлекать к этой деятельности силы частных лиц и семей». Именно на эти силы частных лиц и возлагается надежда, именно их и пытаются сорганизовать в деле благотворительности в конце XVIII в. В период Французской революции, по крайней мере на начальных ее этапах, идеи централизации системы благотворительности и возведения крупных госпиталей были отвергнуты. В соответствующем докладе Национальному собранию отмечалось: «Когда бы возобладала система помощи на дому – система, обладающая, помимо прочего, теми бесценными преимуществами, что благодеяния распространяются на все семейство человека, получающего помощь, что он остается в окружении самых дорогих ему людей и вещей и что, тем самым, общественная благотворительность ведет к укреплению естественных отношений и привязанностей,– это привело бы к весьма значительной экономии средств, ибо для поддержания человека в домашних условиях достаточно было бы суммы, далеко не достигающей даже половины той, в какую обходится ныне содержание бедняка в госпитале».

Приближение призрения за больным бедняком к его семье достигало, как казалось, сразу двух целей: «одушевления» и очеловечивания оказываемой помощи и экономии государственных средств в организации медицинского обслуживания. Произошло, таким образом, разграничение бедности и болезни, рушились границы изоляции (в ее пределах отныне останутся только умалишенные).

Таким образом, в теории изоляция как всеобъемлющая система, поглощавшая изгоев общества, подошла к своему логическому концу. Однако на практике, в реальной жизни, реформирование и определение нового места и роли изоляторов происходило постепенно и не столь гладко. Можно говорить (на примере Франции и, отчасти, Англии) о трех этапах.

1. 1760-1785 гг.: попытки реорганизации существующей системы изоляции на новых, более продуманных и приспособленных к жизни, началах.

Речь здесь шла лишь об улучшении санитарно-гигиенического состояния изоляторов, которые рассматривались как вероятная причина заражений, болезней, всех нечистот и пороков, отравлявших атмосферу города. В этой связи все места заключения (госпитали, смирительные и работные дома) должны быть максимально изолированы, а воздух вокруг них должен быть чище. В 1760-1770-е гг. во Франции появляется масса литературы о необходимости проветривания госпиталей; в ней также разрабатываются медицинские проблемы заражения.

В то же время на данном этапе об упразднении изоляторов даже не заговаривают, напротив, королевским ордонансом 3764 г. было предписано открыть во Франции «дома призрения нищих», а в сентябре 1767 г. было принято соответствующее постановление Государственного совета: «Должно подготовить и основать в различных финансовых округах королевства закрытые дома, дабы принимать в них всех подозрительных. Содержащиеся в сказанных домах будут получать пищу и обеспечиваться за счет Его Величества», В 1768 г. по всей стране было открыто 80 домов призрения нищих, но по своей структуре и целям они во многом повторяли общие госпитали. Так, по уставу лионского дома призрения, в него направлялись 1) бродяги и нищие, приговоренные к тюремному заключению; 2) девицы легкого поведения, сопровождающие войска; 3) частные лица, задержанные по приказу короля; 4) помешанные, как бедные и всеми покинутые, так и те, чье содержание будет оплачиваться.

Новоявленные «дома призрения» тем самым мало отличались от заведений Общего госпиталя. Так, по описанию Л.-С. Мерсье, здесь царила та же нищета, то же смешение всех и вся, та же праздность. Он писал: «Эти новоявленные тюрьмы были выдуманы, чтобы побыстрее очистить улицы и дороги от нищих, дабы нельзя было созерцать невыносимого убожества по соседству с невыносимой роскошью. Самым бесчеловечным образом их помещают в мрачные, зловонные жилища и предоставляют самим себе. От безделья, скверной пищи, скученности несчастные вскоре гибнут один за другим». --.В 1776 г. решением Государственного совета была назначена специальная комиссия для изучения того, «в какой степени поддаются улучшению различные госпитали Франции». Вскоре одному из членов комиссии, Вье-лго, было поручено реконструировать одиночные камеры в Сальпетриере. Работа комиссии еще более активизировалась работа после проверки Общего госпиталя в 1780 г. по поводу «гнилостной горячки».

Тогда в Париже распространилась эпидемия какой-то болезни: поползли слухи, что источником болезни стал Общий госпиталь и что хорошо бы сжечь его вместе с обитателями. Проверочная комиссия, отправленная в госпиталь, сделала вывод, что там свирепствует «гнилостная горячка», вызванная скверным качеством воздуха. Однако комиссия отрицала, что первопричина болезни в самих заключенных, сделав вывод, что причиной являлась просто плохая погода, а в Общем госпитале дело обострило скверное санитарное состояние и скученность людей. «Начавшие распространяться слухи о некоей заразной болезни, способной перекинуться на столицу, лишены основания»,– заключала комиссия в своем докладе.

Тем не менее, речи о ликвидации системы изоляторов еще не идет, более того, один из членов королевской комиссии, созданной в 1776 г., аббат Демонсо, писал в 1789 г. о необходимости создания «стерильной» больницы-клетки и использования ее в качестве орудия нравственного воспитания – «образцово-показательного зрелища неприглядных последствий аморализма». «Сии принудительные богадельни суть приюты столь же полезные, сколь и необходимые,– замечал Демонсо,– Вид сих сумрачных мест и содержащихся в них преступников весьма способствует предостережению чрезмерно беспутной молодежи от подобных проступков, подлежащих справедливому порицанию; таким образом, предусмотрительные отцы и матери семейств должны еще в раннем детстве познакомить чад своих с этими ужасными, отвратительными местами, где преступление заковано в цепи омерзения и стыда, где человек, выродившийся в самой сущности своей, лишается, зачастую навсегда, тех прав, какие он приобрел в обществе».

В то же время, в 1760-1770-е гг., во французском обществе появлялись и иные оценки системы изоляции. Так, Мирабо писал: «Самые гнусные и безмерные преступления свершаются здесь над самою личностью узника; мы слышим об известных пороках, которым часто вполне открыто и даже публично предаются в общей зале тюрьмы, о пороках, каковые в наше благоприличное время мы не смеем даже называть. Говорят, что значительное число узников возвращаются, совершенно подобными женщинам по своим нравам, растлеваемы и растлевают других, что они возвращаются из сего непотребного святилища погрязшими в скверне своей и помешательстве, утратив всякий стыд и готовые совершать преступления любого рода».

Герцог де Ларошфуко-Лианкур замечал после своего посещения Сальпетриера: «Когда посетили мы исправительную палату, каковая есть помещение, отведенное в доме для высшего наказания, здесь содержалось 47 девиц, в большинстве чрезвычайно юных и не то чтобы по-настоящему виноватых, а скорее совершивших опрометчивые поступки. И повсюду нам встречалось то же смешение возрастов, то же возмутительное соседство юных легкомысленных девиц с женщинами, закосневшими в пороке, которые не могут научить их ничему, кроме искусства самого разнузданного разврата и испорченности».

Тем самым, изоляция постепенно изживала самое себя и доказывала свою полную несостоятельность. К сходным выводам приходят и в Англии. Здесь по проекту Купера 1765 г. появился ряд заведений-изоляторов в сельской местности, где под наблюдением дворянства и духовенства содержались нищие. Заведения включали в себя лечебницы для больных бедняков, мастерские для здоровых и исправительные дома для тех, кто будет уклоняться от работы.

Однако уже в начале 1780-х гг. большинство новосозданных заведений было упразднено, а меньшая часть превращена в госпитали для стариков и больных, В 1782 г. Актом парламента «О наилучшем обеспечении и занятости бедняков» муниципальные власти были лишены своих полномочий в вопросах, касавшихся призрения нищих. Отныне во всех приходах назначались «надзиратели» за бедняками, управлявшие работными домами, а также инспектора по контролю и организации дела в workhouses. Кроме того, наряду с последними создавались так называемые poorhouses, дома для бедняков, которые предназначались для тех, «кто сделался неимущим по возрасту, по болезни либо увечью и неспособен собственным трудом обеспечить свое существование».

Направление нищих и в работные дома, и в дома для бедняков давал инспектор, но «здоровые» нищие туда не помещались: им следовало как можно быстрее предоставить работу, отвечавшую их силам и способностям. Инспектор также был обязан впоследствии проверить, что работа их должным образом оплачивается.

II. Вторая половина 1780-х гг.: попытки некоторого ограничения практики изоляции.

Во второй половине 1780-х гг. французские власти попытались искусственно ограничить самую практику изоляции. Так, министерство внутренних дел разослало запрос управляющим заведений Общего госпиталя с просьбой сообщить, какого рода заключенные содержатся в различных изоляторах и каковы мотивы их заключения. По распоряжению министерства часть заключенных подлежала освобождению после одно-двухгодичного заключения, а именно «те, кто, не совершив ничего такого, что могло бы повлечь суровые меры, к коим были они приговорены законом, предавались чрезмерному вольнодумству, разврату и мотовству».

Не подлежали освобождению «узники, помешанные в уме, чье тупоумие не позволяет им правильно вести себя в обществе либо же чье буйство представляет опасность для окружающих. В отношении оных должно лишь убедиться, по-прежнему ли пребывают они в том же состоянии, и если признано будет, что свобода их пагубна для общества или что она – благодеяние, бесполезное для них самих, то, как ни прискорбно, их следует содержать в заключении и далее». Таким образом, практика изоляции была ограничена в отношении всего, что касалось прегрешений против морали, семейных конфликтов, вольнодумства в его «легких» формах, но изоляция сохранилась для безумных и нищих.

В 1785 г. появляется «Инструкция касательно способа управлять поведением помешанных и пользовать их». Фигура безумца оказывается в фокусе как благотворительности, так и практики изоляции.

Конечно, безумцам, как и всем, кто не способен сам обеспечивать свои нужды, необходима благотворительность, в которой проявляется естественное человеческое сострадание: «Долг общества – оказывать безусловную поддержку и обеспечивать самый тщательный уход тем, кто наиболее слаб и наиболее несчастен; именно поэтому дети и умалишенные всегда окружены были общественной заботой».

Однако сочувствие, которое любой человек естественно испытывает к детям, есть влечение позитивное; что же касается безумцев, то жалость к ним сразу же уравновешивается и даже перекрывается ужасом, который нельзя не испытывать перед лицом их чуждого всему человеческому существования, перед их приступами неистовства и буйства: «Все мы принуждены избегать их, дабы избавить себя от душераздирающего зрелища тех омерзительных примет забвения ими собственного разума, какие запечатлены на лице их и теле; к тому же боязнь их неистовства удаляет от них всех, кто не обязан оказывать им поддержку».

Таким образом, следовало найти некий «средний путь» между долгом благотворительности и теми законными опасениями, что вызваны реальным страхом перед безумцами. Не случайно поэтому английский поэт и критик Сэмюэль Джонсон (1709-1784) замечал: «Если бы в эту комнату ворвался сумасшедший с палкой, мы бы с вами, разумеется, пожалели бы его, однако первым нашим побуждением было бы позаботиться не о нем, а о себе; сначала мы бы повалили его на пол, а уж потом пожалели». Естественной становится благотворительность «на расстоянии», в пространстве, которое было полтора века назад было предусмотрено для изоляции. Возникает и новое назначение изоляции – стать линией компромисса между чувством и долгом, между состраданием и ужасом.

Изоляция стала играть две важнейшие функции: с одной стороны, функцию врачебного ухода и лечения слабоумных, за которыми неспособны присматривать неимущие семьи; с другой – функцию «исключения из общества)). В то же самое время, изоляция уже не выступает полным и абсолютным уничтожением свободы. Конечно же, ее первейшая цель – пресечь любые контакты безумца с миром разума, и в этом смысле она остается заточением; но она должна иметь выход «вовнутрь», в то пустое пространство, где безумие могло бы обрести свободу самовыражения. VIII

Таким образом, выясняется основная задача заточения – дать сумасшедшему шанс успокоиться, не пытаясь его к чему-то принуждать. Постоянное подавление вызывало в безумцах ответные реакции: насилие, ярость, буйство, отчаяние, позволявшие отождествлять сумасшедших с дикими зверями. Теперь же верх берет иная ориентация – «сблизить» образ безумца с домашним животным или с малым, неразумным ребенком.

В конце XVIII в. появилась лечебница в Сен-Люке близ Парижа – прообраз психиатрической больницы. В 1793 г. главный врач приюта и больницы для престарелых, инвалидов и душевнобольных Ф. Пинель получил разрешение Конвента на проведение реформы в содержании умалишенных, в результате которой были отменены методы насилия (цепи, наручники, голод, избиения), вве-. дены больничный режим, врачебные обходы, лечебные процедуры, трудотерапия. Наконец, больной получил полную свободу внутри изолятора. Современники замечали, что «безумец предоставлен сам себе, выходит, если хочет, из своей одиночной палаты, бродит по галерее либо отправляется на посыпанную песком прогулочную площадку. Снедаемый возбуждением, он нуждается в постоянном переходе из замкнутого пространства в открытое, дабы иметь возможность в любую минуту повиноваться целиком овладевшему им побуждению».

Итогом таких изменений стало возникновение на рубеже XVIII-XIX вв. психиатрических клиник, а лечением безумных наконец-то занялись врачи.

III. I789-1793 гг.: полная реорганизация системы изоляции во Франции.

В «Декларации прав человека и гражданина», принятой Учредительным собранием, было зафиксировано: «Никто не может быть подвергнут аресту либо задержанию иначе, чем в случаях, предусмотренных законом, и в формах, им установленных. Законом должны допускаться лишь наказания, явно и строго необходимые, и никто не может быть наказан иначе, чем по закону, принятому и обнародованному до совершения преступления и примененному в установленном порядке».

Тем самым, следуя духу Декларации, сама эпоха изоляции подошла к концу: сохранялось только тюремное заключение, в котором на тот момент содержались осужденные преступники либо безумцы. Для осмотра парижских изоляторов Комитет по нищенству Учредительного собрания назначил специальную комиссию из пяти человек, возглавил которую герцог де Ларошфуко-Лианкур. В декабре 1789 г. последний представил свой отчет, в котором высказал убеждение, что присутствие безумцев приносит в смирительные дома дух упадка и грозит низвести обитателей изоляторов до положения, недостойного человека. Смешение же преступников и сумасшедших – свидетельство «величайшего легкомыслия» властей и суда.

Герцог де Ларошфуко-Лианкур писал: «Подобная беспечность не имеет ничего общего с просвещенным и заботливым состраданием к несчастью, несущим ему все возможное облегчение. Возможно ли, желая помочь нищете и горю, мириться с картиною упадка человечности?»

Именно поэтому, по убеждению Лианкура, для безумцев следует предусмотреть институт отдельной, только для них предназначенной, изоляции; в то же время такая изоляция еще не соотнесена со сферой медицины, а относится к сфере благотворительности. «Однако же из всех несчастий, удручающих человечность, состояние безумия принадлежит к тем, что по праву заслуживает наибольшего сострадания и снисхождения; именно это состояние по праву должно быть окружено наибольшей заботой; когда нет надежды на излечение сих несчастных, остается еще множество способов лаской и хорошим обхождением доставить им хотя бы сносное существование». Статус безумия в данном отчете предстает двойственным: с одной стороны, необходимо оградить население изоляторов от опасностей, сопряженных с его присутствием, а с другой – сделать его объектом благодеяний и особой благотворительности.

Что же касается остальных, тех, кто до сих пор содержится в изоляторах, то Ларошфуко-Лианкур подчеркивал в своем отчете, что подавляющее большинство лиц, находящихся в «госпиталях», могли бы получать уход на дому. «Из 11 тысяч бедняков подобное вспомоществование могло бы быть оказано приблизительно восьми тысячам человек, иначе говоря, детям и лицам обоего пола, каковые не являются ни арестантами, ни помешанными, ни бессемейными».

Изживание практики изоляции в отношении здоровых бедняков не происходило беспрепятственно. Так, Национальному собранию предлагались проекты создания «идеальных» исправительных домов: проекты Бриссо и Мюс-кине. В них рисовались картины исправительных домов, функционирующих безо всяких препятствий и недоразумений, где весь механизм исправительных работ мог бы работать в «чистом виде». В проектах выстраивалась целая пирамида всевозможных работ и взысканий. Кроме того, эти идеальные крепости никак не должны были соприкасаться с реальным миром: они должны быть целиком замкнуты на себя, жить только за счет внутренних ресурсов. Так, например, Бриссо нарисовал проект совершенного исправительного дома, геометрически правильный и согласующийся и с нормами архитектуры, и с нормами морали. Две стороны здания, которое должно быть квадратным, будут отведены для «зла» в его «смягченных» формах: по одну сторону – женщины и дети, по другую – должники; им будут предоставлены «приемлемые постели и пища». Их комнаты будут солнечными, обращенными к теплу и свету. С холодной же, подветренной стороны поместят «людей, виновных в смертоубийстве» и бродяг^ а вместе с ними – буйнопомешанных и всех умалишенных, «нарушающих общественный порядок и покой».

Первые два разряда заключенных (должники и жен^-щины с детьми) будут заняты на каких-либо легких общественно полезных работах; для двух других – нужно отвести те необходимые труды, которые вредят здоровью. Бриссо писал: «Работы следует назначать в зависимости от крепости либо хрупкости сложения, природы совершенного преступления и т.д. Так, бродяги, вольнодумцы, убийцы будут использованы для тесания камней, полировки мрамора, растирания красок и для тех химических манипуляций, при которых жизнь честных граждан обыкновенно подвергается опасности». В таком случае труд вдвойне «действен»: рождается необходимый для общества продукт и уничтожается неугодный обществу человек.

Получалась картина «идеального ада»: узник изолятора будет исключен из общества до самой своей смерти, но каждый его шаг к смерти будет целиком и полностью обращен на благо изгнавшего его общества.

Во многом сходен с проектом Бриссо и проект Мюс-кине. Согласно последнему, необходимо было выстроить четырехэтажное прямоугольное здание: внизу должны находиться чесальные и ткацкие мастерские, а на вершине платформа, «каковая служит для навивания основы ткани, прежде чем пускать штуки ее в дальнейшую обработку».

Обитатели изолятора будут разбиты на звенья по 12 человек, каждое под началом бригадира. За работой звеньев должны следить надзиратели, а заведение возглавлялось директором. Планировалась и своеобразная «иерархия» заслуг, вершиной которой являлось освобождение: каждую неделю самый усердный работник «будет получать от г-на начальника награду в 1 шестиливровый экю, а тот, кто получит награду трижды, заработает свободу». Так достигалось, по мнению автора проекта, полнейшее равновесие: для администрации работа узника имеет товарную цену, а для самого узника – цену покупки свободы; иными словами, получается «двойная» прибыль.

Помимо труда, существовал и мир морали: ее символом должна была служить часовня. Мужчины и женщины, по проекту, каждое воскресенье должны будут ходить к мессе и внимательно выслушивать проповедь, «неизменной целью коей будет зарождение в них глубокого раскаяния при воспоминании о прежней своей жизни и осознания того, сколь несчастным делают человека вольнодумство и праздность». Если узник уже заработал награду и свобода близка, но при этом он нарушает ход мессы или «выказывает нравственную распущенность», то обретенные им преимущества тут же утрачиваются. Так, трудовое воспитание пересечется с нравственным, что представлялось Мюс-кине вдвойне важным.

Справедливости ради следует указать, что указанные проекты создания «идеального ада» французскими законодателями были отвергнуты.

В марте 1790 г. во Франции был принят целый ряд декретов, в которых Декларация прав нашла свое практическое применение. По ним в течение полутора месяцев должны были быть освобождены все лица, содержавшиеся в заключении в крепостях, в смирительных и арестантских домах, если в их отношении не был вынесен судебный приговор; либо если они не были помещены туда по причине безумия. Таким образом, в изоляции должны оставаться преступники и сумасшедшие.

Однако в отношении последних предусматривалось некоторое послабление: в течение трех месяцев их должен осмотреть врач, который даст заключение о подлинном состоянии больного; после чего они будут либо отпущены на свободу либо помещены в специальные госпитали.

Здесь власти столкнулись с проблемами чисто материального свойства–отсутствовали госпитали, специально отведенные для безумцев. Отпущенные же на свободу становятся «пугалом» для обывателей. В августе 1790 г. муниципальным властям было поручено пресекать возможные бесконтрольные действия буйных сумасшедших. В июле 1791 г. ответственность за надзор за умалишенными возлагалась на их семьи: «Родственники помешанных должны следить за ними, не позволять им бродить без присмотра и блюсти их, чтобы не учинили они никакого беспорядка. Городские власти должны разрешать те недоразумения, какие могут возникнуть в силу небрежного исполнения сего долга частными лицами».

Наконец, к концу 1792 г. выход был найден: в Париже умалишенных мужчин поместили в Бисетре, а женщин – в Сальпетриере. Сложнее дело обстояло в провинции. Так, например, в городе Бельво сумасшедших содержали в Анжерской крепости, о чем ярко свидетельствовали современники: «Каждый день доносящиеся из тюрьмы вопли уведомляли жителей квартала о том, что заключенные дерутся и истребляют друг друга».

Таким образом, к концу XVIII в. система изоляции во Франции приблизилась к своему логическому завершению: изолятор как таковой стал местом содержания безумных людей, приобретя в соответствии со своим предназначением и совершенно новые функции.

Век Просвещения привел также к переосмыслению опыта больниц как изоляторов и всего предшествовавшего опыта медицины в целом. В 1760-1770-е гг. внимание привлекла проблема возникновения эпидемий. Во Франции в каждом финансовом округе врач и несколько хирургов, назначенных местным субинтендантом, были обязаны следить за эпидемиями, и в случае заболевания одной и той же болезнью четырех или пяти человек направлялся врач с целью назначения лечения.

Вместе с тем выяснилось, что невозможно создать эпидемическую медицину, не решив целого ряда проблем.

Во-первых, необходимо было согласование действий врачей с полицией. В обязанности последней должно было входить наблюдение за размещением свалок и кладбищ, контроль за торговлей хлебом, мясом и вином, регламентация деятельности скотобоен, красилен, выявление вредных для здоровья людей местностей и т.п.

Во-вторых, следовало установить для каждой провинции «правила регулирования здоровья», которые бы описывали способы питания и ношения одежды с целью предотвращения появления эпидемий. «Эти заповеди должны стать как молитвы, чтобы даже самые невежественные лица и дети смогли бы их повторить. Следует зачитывать их на проповеди, мессе, во все воскресенья и праздники».

В-третьих, возникала необходимость в создании корпуса санитарных инспекторов, в обязанности которых входило бы наблюдение за территориями и контроль за деятельностью местных врачей.

В 1776 г. была создана специальная королевская комиссия, ответственная за изучение эпидемий и эпизоотии. Комиссия состояла из восьми человек: директора – «ответственного за работы» (де Лассон), генерального комиссара Вика д'Азира (ответственного за связь с провинциальными врачами) и шести врачей медицинского факультета Парижского университета. Задачами комиссии являлись а) сбор информации об эпидемиях; б) обработка и сопоставление фактов, регистрация используемых средств для лечения эпидемических заболеваний и организация исследований; в) контроль за действиями врачей и предписание лучших методов лечения.

В 1778 г. комиссия была преобразована в Королевское Медицинское Общество (с ежегодным пособием в 40 тыс. ливров). Статус Общества был расширен в период революции. Так, Финансовый комитет Национального собрания указывал, что «цель этого Общества – объединение французской и иностранной медицины с целью полезной переписки, сбор разрозненных наблюдений, их сохранение, сопоставление и, в особенности,– исследование причин болезней народа, подсчет рецидивов, установление наиболее эффективных снадобий».

Кроме того, в 1770-1780-е гг., благодаря усилиям начальника парижской полиции Ж.-Ш.-П. Ленуара (1732-1810), много сделавшего для благоустройства французской столицы, был проведен ряд чрезвычайных мер с целью распространения в народе простейших правил по оказанию первоначальной помощи пострадавшим от несчастных случаев. Правила были написаны в доступной для понимания форме и раздавалргсь городским и сельским священникам, которые были обязаны во время церковных служб знакомить с ними своих прихожан.

В первую очередь было покончено с теми традициями в отношении пострадавших, которые господствовали как на уровне бытового сознания, так и на уровне нелепых установлений. В частности, по свидетельству Л.-С. Мер-сье, «каждый тонувший до сего времени неизбежно погибал; его спасению препятствовали вдобавок и возмутительные узаконения: лодочник, спасший жизнь упавшему в воду, не получал в награду ни гроша, а в то же время, в силу какого-то странного противоречия, его вознаграждали за извлечение из воды трупа. Отсюда вытекала жестокая медлительность лодочников в деле предупреждения окончательной гибели тонущего». По приказанию Ленуара все расходы по оказанию помощи тонущим были возложены на полицию, а всем, кто прямо или косвенно участвовал в спасении тонущих, выдавалось вознаграждение. Было покончено и с прежней практикой отношения к самоубийцам, когда, в силу трактовки самоубийства христианской церковью как смертного греха, труп несчастного «волокли на салазках» по городским улицам, подвешивали к позорному столбу вниз головой, не хоронили, а имущество подлежало конфискации. Отныне после составления полицейского протокола приходской священник должен был тихо похоронить самоубийцу, хотя никакие сообщения в печати об этих случаях не допускались.

Распространявшиеся полицией правила оказания помощи показывают то, насколько примитивны были тогдашние представления о спасении пострадавших от несчастных случаев. Так, в частности, после спасения тонувшего предписывалось в первую очередь вызвать к месту происшествия врача, а затем уже полицейского пристава, категорически запрещалось трясти или подвешивать человека за ноги, чтобы из утопленника скорее вышла вода, описывались простейшие правила искусственного дыхания и применения камфорного спирта для приведения человека в чувство. Еще более частыми случаями гибели людей как в Париже, так и в его предместьях во второй половине XVIII в, стали смерти от угара. Полицейскими правилами запрещались применявшиеся ранее врачами кровопускания в отношении угоревших и описывались простейшие способы помощи до прибытия врача (применение уксуса, опрыскивание лица холодной водой и т.п.).

Не менее важной во второй половине XVIII в. становилась и реформа медицины, которая коснулась в первую очередь практикующих врачей, не признававших достижений естествознания и предпочитавших лечить больных с помощью испытанных временем «великих лекарств» (кровопускание, рвотные средства, промывание желудка). Не случайно в связи с этим Ж.-Б. Мольер в одной из своих комедий так описывал беседу двух врачей: «Согласитесь с прописанным мною рвотным, и я соглашусь с вашим слабительным». В немалой степени существованию данной практики способствовала и политика медицинского факультета Сорбонны, культивировавшего в неприкосновенности дух так называемой «докторской этики».

К чему в реальности приводил названный выше «этический» дух, ярко показал Л.-С. Мерсье в своем сочинении «Картины Парижа»: «Когда один из этих врачей совершает крупную ошибку в лечении, то, так как и с его коллегой может случиться то же самое, случай человекоубийства стараются замять, сгладить и даже оправдать; ни один доктор не осмелится пойти наперекор лечению, назначенному его товарищем, и больной умирает, окруженный десятью врачами, которые, видя прекрасно, что нужно сделать для его спасения, но оставаясь верными духу докторской этики, предоставляют тому, кто первым был вызван к больному, закончить по всем правилам это планомерное убийство».

Опасность представляло и четкое разграничение между медициной и фармацевтикой: по мнению английского исследователя И. Лоудона, типичный аптекарь XVIII в. в Англии заканчивал медицинскую школу в возрасте IB-16 лет, получая право самостоятельной практики через 3-7 лет. Явная недостаточность полученного образования приводила к использованию страшных ядов, нередко убивавших пациентов.

Обратившись к проблемам становления новой медицины, век Просвещения создал сразу два популярных мифа:

1. Миф об отождествлении медицинской профессии, организованной по клерикальному типу, с властью, подобной власти священников над душами мирян.

Так, один из прожектеров начала революции, Сабаро де Л'Аверньер, видел в священниках и врачах естественных наследников двух миссий церкви: утешения душ и облегчения страданий. «Они – ангелы-хранители целостности ваших способностей и ваших чувств»,– писал де Л'Аверньер. Отсюда следовала необходимость конфисковать имущество высшего церковного духовенства и вернуть его народу, который единственный знает собственные духовные и материальные нужды, доходы же ить между приходскими кюре и врачами.

Врач не будет более требовать гонорара у тех, кого он лечит, а помощь больным станет бесплатной и обязательной. Тем самым медицина превратится в некорыстную деятельность, контролируемую соответствующими инстанциями, и получит стимул к своему самосовершенствованию. В утешении же физических страданий медицина соединится с духовным предназначением церкви, заботящейся о спасении души. Тем самым будет восстановлено естественное и гармоничное единство тела и души.

2. Миф об «исчезновении» болезней в обществе, восстановившем свое «исходное» здоровье, в обществе, где не будет потрясений и страстей.

Век Просвещения дал весьма оригинальное толкование причинам существования болезней, происходившим из реалий исторической эпохи и среды. Так, считалось, что в средние века, в эпоху войн и голода, болезни возникали из чувства страха и истощения (лихорадки, горячки, проказа, чума и т.п.); в XVI-XVII вв. возникло стремление к роскоши и чревоугодию (отсюда венерические болезни, «закупорки» внутренних органов и крови); в XVIII в. начались поиски удовольствий через воображение, люди полюбили театры, книги, возбуждались бесплодными беседами, ночью бодрствовали, а днем отсыпались: отсюда истерии, ипохондрии и нервные болезни. Народы же, не знающие войн, жестоких страстей и праздности, не знают и болезней.

Следовательно, главная задача медицины – политическая. Борьба против болезней должна начаться как война против «плохого» правительства. Только полное освобождение человека от нищеты и тирании даст полное и окончательное излечение от болезней. В свободном же обществе, где исчезнет неравенство и воцарится согласие, врачу достанется лишь временная роль – дать законодателю и гражданину советы, как привести в равновесие душу и тело, а нужда в больницах отпадет сама собою.

Французский врач Лаифенас писал: «Простые диетические правила, воспитывая граждан в умеренности, в особенности обучая молодых людей удовольствиям, которые дает суровая жизнь, заставляя дорожить самой строгой дисциплиной на флоте и в армии, предотвратят болезни, сократят расходы и дадут новые средства для самых великих и трудных предприятий».

В результате, облик врача сотрется, оставив в людской памяти лишь смутные воспоминания о временах королей и того состояния, когда люди были обнищавшими и больными рабами.

Все эти мифы ныне представляются не более, чем мечтами – сновидениями о праздничном человечестве на открытом воздухе, где живет только молодость, а старость не знает зимы. И, тем не менее, два этих мифа сыграли в дальнейшем огромную позитивную роль: связав медицину с судьбами государств, выведя ее за рамки клиник и больниц, они явили ее реальное предназначение, дав толчок развитию концепции общественного здоровья. К сфере врачебных техник и приемов прибавилась не менее важная сфера знаний о здоровом человеке и об основах «здорового образа жизни», предполагавшего «разумное» сочетание работы и празднеств.

Длительное обсуждение проблем организации медицинской помощи привело к постепенному выявлению тех принципов, на которых должна была основываться современная медицина (в плане оказания социальной помощи нуждающимся больным):

1. Принцип «коммунализации» помощи.

Именно органы местного самоуправления («коммуны») должны стать ответственными за организацию медицинского обслуживания в своих районах. Каждая коммуна должна была бороться с нищетой и изыскивать способы оказания помощи беднякам. Коммуны имели право вводить местные налоги на организацию медицинского обслуживания. Возникла идея «участкового врача», для которого «жизнь власть имущих и богатых не более драгоценна, чем жизнь слабых и неимущих». Функции местного врача не ограничивались лишь медицинской практикой, а понимались куда шире: он играл экономическую (распределяя помощь) и моральную (в качестве «надзирателя за моралью как за общественным здоровьем») роли.

2. Сочетание теории и практики в подготовке квалифицированного врача.

Теоретическое образование, полученное в медицинских школах и на медицинских факультетах университетов, должно быть пополнено временем фельдшерской практики на коммунальном уровне и периодом врачебной практики в больницах. Кроме того, в жизнь вошло обязательное лицензирование как врачебной, так и фармацевтической деятельности.

К аналогичным выводам пришли и в Англии. Так, еще по закону 1722 г. запрещалось оказывать больным помощь на дому в какой бы то ни было форме: неимущего больного следовало препроводить в госпиталь, где он мог бы превратиться в анонимный объект общественного милосердия. В 1796 г. появился закон, по которому предшествующее положение признавалось «неуместным и притеснительным», ибо оно препятствует «ряду достойных людей получать помощь на дому от случая к случаю», а других лишает «умиротворения, сопутствующего нахождению их в домашней обстановке».

Ситуация кардинальным образом меняется: в каждом приходе были назначены надзиратели, которые решали, какую помощь возможно оказывать неимущим больным, находящимся дома. Были разработаны даже проекты создания системы медицинского страхования. Так, в 1786 г. был разработан проект «Universal friendly or benefit Society» («Общества всеобщей дружбы, иначе выгоды»). В соответствии с ним подписавшиеся крестьяне и прислуга могли рассчитывать на помощь на дому по болезни или при несчастном случае; в каждом приходе уполномоченный на то аптекарь поставлял бы необходимые лекарства, половина стоимости которых оплачивалась бы приходом, а другая половина – самим Обществом.

Во второй половине 1780-х гг. во Франции был впервые поставлен вопрос б ликвидации скученности больных в больницах и необходимости размещения больных в зависимости от характера болезни в отдельных зданиях. Проверки состояния парижских больниц, проведенные в эти годы, показывали, что в них содержалось в пять-шесть раз больше больных, чем имелось мест (так, в Отель-Дье на без малого 6 тысяч пациентов приходилось лишь 1200 кроватей). Не лучшим было положение в других больницах столицы: в Главной больнице находилось до 12 тысяч больных, в Бисетре – до 5 тысяч.

Постоянными спутниками больничных заведений оказывались сырость и плохой воздух. «Раны там легко приобретают гангренозный характер; цинга и короста в свою очередь производят страшные опустошения, стоит только больному там немного задержаться. Самые обыкновенные по существу своему болезни вскоре серьезно осложняются благодаря заразе, витающей в воздухе; по той причине простые раны на голове или на ногах становятся смертельными». В результате до пятой части попадавших в больницу с легкими заболеваниями пациентов вскоре умирали от приобретенных на больничной койке болезней.

Исходя из тезиса, что «госпиталь порождает болезни», больницы как таковые попытались ликвидировать вовсе, что вскоре привело к нежелательным результатам. Так, Комитет по бедноте Национального собрания полагал, что единственно возможное место исправления болезней – это семья. Здесь «стоимость» болезни для общества сводится к минимуму; исчезает риск ее усложнения. В семье болезнь находится в «естественном» состоянии и свободно предоставлена регенирируюшим силам природы. Кроме того, взгляд близких обращает на нее живую силу доброжелательности и сдержанного ожидания. «Несчастье возбуждает своим присутствием благотворное сострадание, рождает в сердцах людей настоятельную нужду принести облегчение и утешение; уход, предоставляемый несчастным в их собственном убежище, использует этот изобильный источник блага, расточающий особую благодать». Без сомнения, некоторые больные были совсем лишены семьи или пребывали в такой бедности, что жили «набившись в чердаки». Для таких следовало создать «коммунальные дома бедных», которые должны были заменять семьи и способствовать взаимному проявлению сострадания. Таким образом, больничные учреждения, порождающие болезни, должны были исчезнуть. Имущество больниц подлежало национализации, а роль государства неминуемо при этом возрастала. Для координации усилий в деле оказания квалифицированной помощи на дому планировалось создать центральную администрацию (своеобразное «медико-экономическое сознание нации») с тремя важнейшими функциями:

1) универсальное восприятие и изучение болезней;

2) выделение денег для помощи несчастным;

3) финансирование «коммунальных домов» и распределение специальной помощи семьям бедняков, которые самостоятельно ухаживают за своими больными.

Однако принцип «децентрализации» медицинской помощи столкнулся сразу с целым рядом проблем: во-первых, возникла проблема местного медицинского персонала; во-вторых, оставались сложные и эпидемические болезни, требовавшие клинического лечения. Еще 1788 г. специальная комиссия французской Академии наук разработала принципы строительства больниц нового типа и внесла рекомендации строить отдельные больничные здания (павильоны) параллельно друг другу с достаточными интервалами между ними (так называемое «павильонное» строительство). Однако идея павильонного строительства была осуществлена значительно позднее – лишь в 1846 г. во Франции по этому принципу была построена больница «Ларибосье», ставшая образцом для больничных заведений в Западной Европе и США.

          Тем самым идея существования больничных заведений реабилитировала себя, но уже в новом качестве. Больницы должны играть двоякую роль: с одной стороны, они необходимы больным без семей, а также в случаях заразных, тяжелых и сложных болезней, с которыми врачи не сталкиваются в повседневной практике. С другой стороны, больница понимается как необходимая мера защиты (здоровых людей – от болезни; больных – от невежественной практики; одних больных людей – от других). Таким образом, век Просвещения подготовил базу для реформы медицины, которая растянулась в ведущих европейских странах до середины XIX в. Были созданы условия для ликвидации изоляции больниц от общества, а активно практикующий врач стал новым символом медицины.