«Лекции по дисциплине «История адвокатуры»»

Глава 5. АДВОКАТУРА И ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ СТРАНЫ  (сер. XIX – нач. XX вв.) 

 

§ 1. Политический феномен адвокатской элиты 

 

Практически с момента начала реализации Судебной реформы 1864 г. в состав института присяжных поверенных пришло много образованных и  талантливых юристов, так называемые корифеи первого призыва[1], причина этого усматривается  в де­мократическом подъеме 1860-х годов, в росте общественной активности русской интеллигенции. 

Люди свободомыслящие, но не настолько передовые и активные, чтобы подняться на решительную борьбу против деспотизма, шли в адвокатуру с расчетом использовать даро­ванную ей свободу слова для изобличения пороков существу­ющего строя.  В результате русская адвокатура оказалась средоточием выдающихся юристов, которые могли соперничать и с евро­пейскими знаменитостями[2]. Уже в первый год существования адвокату­ры (1866) присяжными поверенными стали такие звезды первой величины русского судебного мира, как Б. Д. Спасович, Д. В. Стасов. А. И. Урусов, К. К. Арсеньев, В.И. Танеев, А. М. Унковский,  А. Н. Турчанинов; в 1868 г. – В. Н. Герард. Не менее блис­тательное пополнение адвокатура получила в 70-е годы: Ф. Н. Плевако, П. А. Александров,                      С. А. Андреевский, Н. П. Карабчевский, А. Я. Пассовер и многие другие.

Все перечисленные адвокаты (причем иные многократно: Герард – 12, Карабчевский – 13, Турчанинов – 16, Спасович – 17 раз) выступали на политических процессах 1866-1904 гг.[3] и не раз показывали общественности и государству  блистательную защиту  в интересах обвиняемых. 

Больше всех участвовал в политических делах, до начала XX в. самый именитый из адвокатов — Владимир Данилович Спасович (1829 – 1906). Современники единодушно признава­ли его «королем адвокатуры»[4], даже  Ф. М. Достоевский, который более чем негативно относился к адвокатской деятельности, признавал талант Спасовича. Ученый, кри­миналист,  литературовед, историк и философ, доктор права, автор первого в России учебника по уголовному праву, быв­ший профессор Петербургского университета, Спасович как никто другой умел опровергнуть обвинение, полагаясь не только на свое красноречие, но и на силу логики и научного анализа. М. Е. Салтыков-Щедрин ставил ему в заслугу то, что он «не допускает чувствительности и бесплод­ных набегов в область либерального бормотанья»[5].

Спасович был талантливым и вдохновенным оратором. В молодости он, по наблюдению В. И. Танеева, отличался «невероятным косноязычием», «как бы выжимая из себя каждое слово, по­могая себе руками, ногами, головой, всем корпусом», но «благодаря постоянному упорному труду, страшным уси­лием, как Демосфен, выработал из себя первого русского оратора»[6]. Легкости слова, которая отличала, например, Ф. Н. Плевако или Н. П. Карабчевского, Спасович так и не достиг; и в зрелые годы почти каждую речь он начинал тя­жело, «заикаясь и переваливаясь... в потугах и муках борь­бы», под «шепот недоумения» слушателей, но всякий раз уже по ходу речи преображался и развертывал перед слушателя­ми «дивную художественную поэму», столь же красочную по форме, сколь глубокую по содержанию[7]. «Как часто,- вспо­минал А. Ф. Кони, – приходилось представлять себе кого-либо, пришедшего в первый раз послушать в суде знамени­того Спасовича и сначала удивленно вопрошающего себя: «Как? Неужели это Спасович? Не может быть...»; говорящего себе затем, через несколько минут: «А ведь, пожалуй, это и он...» – и восклицающего, наконец, с восторгом: «Да, это он! Он и никто другой!»[8].

Такой адвокат, конечно, был страшным противником для любого обвинителя. В дни процесса нечаевцев (июль 1871 г.) небезызвестный журналист и агент III отделения И.А. Арсеньев доносил шефу жандармов: «Без преувеличения можно сказать, что в одном Спасовиче больше ума и научных сведе­ний, чем во всем составе суда и прокуратуры»[9].

По своей общественной репутации Спасович в 1870 – 90-е го­ды был едва ли не самой влиятельной фигурой в русском су­дебном мире.

Он царь-пушка красноречья,

Он царь-колокол суда, –

можно было сказать о нем словами Д. Д. Минаева. «Вся адми­нистрация – министры, сенаторы и прокуроры, – вспоминал  С. А. Андреевский, – поневоле смотрели на него снизу вверх»[10].

Немудрено, что выступления Спасовича на уголовных и тем более политических процессах (гласных в особенности) приобретали важное общественное значение. Власти следили за этими выступлениями, боялись их. Специальные агенты заблаговременно доносили в III отделение о том, какие козни против сильных мира готовит «король адвокатуры»: то он на­меревается взять на себя уголовный иск к герцогам Лейхтенбергским и придать делу широкую огласку (октябрь 1870 г.)[11], то подкапывается под графа Д. А. Толстого и «желает учи­нить скандал Министерству народного просвещения» (июнь 1876 г.)[12].

Спасович был последовательным либералом. Однако не в пример многим либералам, Спасович был смел и стоек в своих убеждениях, непримирим к произволу. «Я антицерковник, антинациона­лист и антигосударственник», – публично заявлял он о себе[13]. «Вольнолюбцами мы родились, вольнолюбцами мы будем», – возглашал он от имени присяжных поверенных Петербурга[14]. Как вольнолюбец, он в 1861 г. ушел из Петербургского универ­ситета в знак протеста против расправы над студентами. Спасович всегда сторонился революционных «крайнос­тей» (по его разумению), вроде I Интернационала или пар­тии «Народная воля»[15], но еще более нетерпим был он к идео­логам и главарям реакции.

Вместе  с тем,  Спасович, естественно, имел личные, деловые, идейные связи с революционерами, тем более что ему часто доводилось защищать их на суде, в связи с чем в правительственных кругах Спасович слыл «небла­гонадежным». Особая, высочайше утвержденная комиссия в 1863 г. запретила его учебник уголовного права, обнаружив в нем 36 мест, где «содержались враждебные мысли». III отде­ление бдительно надзирало за «королем адвокатуры» (слежку вела целая группа агентов, был подкуплен домашний слуга. Спасовича)[16], но собрать улики, достаточные для того, чтобы учинить расправу над столь видной фигурой, так и не смогло. Сам «король», впрочем, не только не огорчался своей, опальной в глазах правительства, репутацией, но и, отчасти, гордился ею.

Спасович выступал защитником на десяти крупных по­литических процессах (нечаевцев, долгушинцев, «50-ти», «193-х», «20-ти», «17-ти», «14-ти», польской партии «Пролета­риат», «21-го», «22-х»), не считая больше полудесятка малых (например, в 1871 г. он защищал П. Н. Ткачева, преданного суду за перевод книги Э. Бехера «Рабочий вопрос» и за публи­кацию в приложении к ней написанного К. Марксом Устава I Интернационала). Однако многие из подсудимых револю­ционеров недолюбливали Спасовича и предпочитали ему других адвокатов, так как он ради смягчения участи своих подзащитных часто принижал размах и значение революци­онного дела. Например, «Всероссийскую социально-револю­ционную организацию» 1875 г. («москвичей») он сравнивал с муравейником, задавшимся целью разрушить Монблан, а «Народную волю» середины 80-х годов уподобил «стаду без пастырей»[17].

Правда, Спасович мог и возвысить перед царскими судья­ми самых одиозных, как они считали, подсудимых. «Круп­ный, мощный, влиятельный человек,— говорил он на про­цессе «17-ти» о народовольце М. Ф. Грачевском.  Перед вами он изобразил себя во всей силе своих непоколебимых убеждений... Выдающееся по уму и энергии лицо»[18]. Главное же, Спасович понимал и, как никто из адвокатов, умел пока­зать историческую обусловленность, национальное своеобра­зие, политическую рациональность и психологическую живучесть освободительного движения в России. Поэтому его речи на политических процессах всегда были так впечатляю­щи. Одну из них— в защиту А. К. Кузнецова на процессе нечаевцев — такой авторитет в области судебного красноречия, как почетный академик К. К. Арсеньев, в 1871 г. назвал «не­превзойденным до сих пор образцом русского ораторского искусства» и через 40 лет подтвердил этот отзыв[19].

 Если В. Д. Спасович был вождем русской буржуазной адвокатуры 1860 –1890-х годов, то Д. В. Стасов – первый председатель первого (Петербургского) Совета присяжных (1828 –1918) поверенных – ее совестью. Сын зодчего В. П. Стасова, брат выдающегося деятеля русской культуры В. В. Стасова, отец революционерки-большевички Е. Д. Стасовой Дмитрий Ва­сильевич Стасов (1828 –1918) отличался разнообразными та­лантами и необычайной широтой интересов. Высокообразо­ванный правовед, ревнитель народного просвещения, публи­цист, большой знаток литературы, музыки, живописи, скульптуры, сам хороший пианист, он был видным общест­венным (музыкальным, в частности) деятелем с авторитетом и связями как в России, так и в Европе. Его друзьями были классики национальной и мировой культуры:                            М. П. Мусоргский, И. Е. Репин и В. В. Верещагин[20], Г. Берли­оз и  Р. Шуман. Он был одним из учредителей и авторов устава первой в России Петербургской консерватории. В Петербурге поре­форменных десятилетий не было такого общественного начинания, в котором Стасов не принял бы участия. Алек­сандр II однажды выругался: «Плюнуть нельзя, чтобы не по­пасть в Стасова»[21].

Но все-таки, прежде всего, Стасов был юристом, адвокатом. Он первым (17 апреля 1866 г.) вступил в сословие присяжных  поверенных и оставался в нем до конца своей долгой жизни, т. е. все время существования присяжной адвокатуры в России от первого и до последнего ее дня. Сохранившаяся в его архиве книга записей[22] позволяет установить, что он как адвокат про­вел 821 дело — едва ли не больше, чем кто-либо другой из рус­ских адвокатов. «Он обладал всеми качествами выдающегося дебатера, – вспоминал о нем К. К. Арсеньев, – быстротою соображения, находчивостью, уменьем отличать существенное от несущественного, раскрывать противоречия, переходить от обороны к наступлению, твердо и всесторонне обосновать окончательный вывод». Как оратор Стасов заметно уступал Спасовичу и некоторым другим корифеям русской адвокату­ры. Мало сказать, что его ораторская манера была лишена внешних эффектов, – ей недоставало и масштабности, и об­разности, и эмоциональности. Стасов всегда говорил просто, невозмутимо и строго по существу дела, без философских и лирических отступлений. Но каждая его речь была сильна логикой, стройностью, мобилизацией всех защитительных ре­сурсов, доказательностью. Поэтому он сразу занял почетное место в ряду лучших адвокатов России, а свойственные ему гражданское мужество и нравственная безупречность обеспе­чили ему репутацию одного из самых надежных столпов адво­катуры, блюстителя ее первозданной чистоты.

С молодых лет Д. В. Стасов проникся демократическими убеждениями и оставался верен им всю жизнь, хотя и осуждал революционные «крайности», вроде цареубийства 1 марта 1881 г. Его причастность к революционному подполью на протяжении более полувека от   А. И. Герцена до В. И. Ленина, должным образом еще не исследованная, неоспорима и многозначительна. Е. Д. Стасова вспоминала об отце: «Он имел на меня огромное влияние, и ему я обязана очень и очень многим»[23].

Неудивительно, что царизм считал Стасова крайне «неблагонадежным», почти «красным». III отделение постоянно следило за деятельностью Стасова, в результате чего он неоднократно под­вергался репрессиям. Еще в 1861 г. его арестовали за содейст­вие студенческим волнениям и уволили с государственной службы (в Сенате), в 1879 г. он был вторично арестован, а в 1880 г., после третьего ареста за сношения с революционера­ми, выслан в Тулу. В 1881–1882 годы пресловутая «Святая дру­жина», разыскивая членов Исполнительного комитета «На­родной воли», «подозревала в качестве такового» и Д. В. Стасова. Наконец, уже в 1900 г. Особый отдел Департамента полиции обнаружил в квартире Стасова многолюдное собрание лиц, принадлежавшим к кругу политически неблагонадежных.

С 1866 до 1883 года Д. В. Стасов пять раз выступал на круп­ных политических процессах (ишутинцев, нечаевцев, «193-х», И. М. Ковальского, «17-ти»). Участвовал он и в маловаж­ных, негромких делах (например, политических «фальшиво­монетчиков» в 1869 –1870 гг. и сельского учителя, народника В. И. Телье в 1876 г.). Революционеры высоко ценили талант Стасова – адвоката, его честность и уважительное отношение к ним и поэтому охотно выбирали его своим защитником, как это сделала, в частности, В. Н. Фигнер на процессе «14-ти». Но судебные власти, учитывая «крайнюю неблагонадежность» Стасова, не всегда соглашались с таким выбором (и Фигнер были назначены другие защитники).

Пожалуй, самым дерзким из корифеев русской буржуазной адвокатуры был Петр Акимович  Александров (1836 – 1893). Карьера его необычна: сын священника из Орловской губернии, к 1861 г. – всего лишь уездный пристав следственных дел, он за 10 лет дослужился до высо­кой и очень перспективной должности прокурора Петербург­ской судебной палаты, а с 1874 г. был уже товарищем обер-прокурора уголовного кассационного департамента Сената, но в январе 1876 г. в знак протеста против гонений на пе­чать демонстративно уволился в отставку и вступил в сосло­вие присяжных поверенных. Известный и многообещающий прокурор стал безвестным и, казалось, малозначащим адвока­том. Однако первое же выступление Александрова как адво­ката на политическом процессе («193-х») принесло ему обще­российскую славу, а следующее (в защиту Веры Засулич) – сделало всемирно знаменитым.

Александров был одним из лучших судебных ораторов в России, оратором-громовержцем,  был проницателен и принципиален, а главное, сочетал в себе дар фундаментального научного ана­лиза (как у В. Д. Спасовича) с ядом сарказма (как у В. И. Жу­ковского, слывшего «петербургским Мефистофелем»). По­этому Александров не знал себе равных из числа русских судебных ораторов в умении ««пригвоздить» своего против­ника на том самом месте и в том именно положении, в кото­ром застигал его на «нехорошем деле»»[24].

Александров соглашался защищать только такие дела, ко­торые не могли показаться ему заведомо неправыми. Зато, уверовав в правоту взятого на себя дела, он буквально соеди­нял собственное «я» с личностью своего подзащитного, даже «иначе и не говорил, как: «Мы обвиняемся», «Нас обвиняют», «Мы докажем, что мы не воры и не растратчики и подлогов не делали» и т. д.»[25]. При этом иную защиту, особо важную или близкую его разуму и сердцу, он вел, как сражение, бился за победу, как воин. Однажды «он и закончил свою речь, об­ращаясь к присяжным заседателям, такими словами: «С тыла, справа, слева — мы окружены. Один только передний фронт наш свободен... Мы к вам идем, вы нас не оттолкните!»[26].

По убеждениям Александров был крайне левым либералом (пожалуй, точнее даже радикалом) с талан­том и темпераментом обличителя. Вместе с тем он доскональ­но знал и виртуозно использовал чисто процессуальные воз­можности для любого обличения. Он всегда умел сделать себя неуязвимым с формальной стороны, к чьей бы защите он не приступил, и поэтому самые рискованные выходки в судебных прениях никогда не останавливались и не опровергались. Смелый по своей натуре  Александров вполне свободно  мог позволить себе критиковать чиновничество всех видов за промахи, недомыслие, отсталость и вредоносность.

На политических процессах все достоинства такого адво­ката, естественно, сказывались в пользу обвиняемых и  перевешивали обвинение, что создавало Александ­рову соответствующую репутацию как у царских властей, так и в оппозиционных кругах. Естественно, что за свою смелость  и открытость в речах в правительственных кругах его считали наибо­лее сильным политическим оратором и внимательно при­слушивались к тому, как он с присущей ему дерзостью провозглашал перед царским судом рискованные высказывания: «Ни одно правительство не может правильно управлять, не имея оппозиции»; «То, что вчера считалось государственным пре­ступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести»[27] и т. п. Но реагировали на это власти, конечно, по-разному. Все радикалы относились к Александрову с уважением и доверием. Зато царские власти злобствовали на язвительного адвоката и не доверяли ему. III отделение зарегистрировало его в списке «неблагонадежных», следило за ним.

В ряд самых замечательных русских судебных ораторов  входил и князь Александр Иванович Урусов (1843 –1900), племянник государственного канцлера А. М. Горчакова. Человек высокой культуры и передовых взглядов, почитатель Герцена и друг Чехова, талантливый публицист, литератур­ный и театральный критик, правдолюб, убежденный в том, что «свыше совести человека нет силы в мире»[28], к тому же на редкость искусный полемист, «неотразимый диалектик»[29], Урусов защищал подсудимых революционеров мастерски, во всеоружии своих дарований, и пользовался заслуженной по­пулярностью в демократических кругах. Уже к концу 60-х годов он, по словам Герцена, «стал любимой знаменитостью русской адвокатуры»[30].

Современники называли Урусова «русским Демосфеном»[31]. Действительно, «красота, блеск, архитектурная гармония» его речей[32] эффектно сочета­лись с тонкой, язвительной, порою убийственной, но всегда облеченной в безукоризненно вежливую форму иронией. Ев­ропейски образованный и воспитанный, джентльмен по нату­ре и в то же время настоящий художник, маэстро слова, Урусов владел удивительным чувством меры и никогда, даже в самых острых судебных прениях, не терял ни художественного вкуса, ни полемической обходительности. Характерным для него был случай, когда он служил прокурором. Возражая на суде защит­нику, который обсуждал проблему  безденежья обвиняемого, побуждавшую его зарезать спутника, Урусов вдруг «замолк в каком-то колебании — и перешел к другой стороне дела». В перерыве он объяснил                    А. Ф. Кони: «Мне чрезвычайно захоте­лось сказать, что я совершенно согласен с защитником в том, что подсудимому деньги были «нужны до зарезу», – и я не сразу справился с собою, чтобы не допустить себя до этой неуместной игры слов»[33].

В крайних случаях Урусов мог и ответить на резкость рез­костью, но в рамках приличия. Так он, буду­чи адвокатом, парировал нападки прокурора на защиту биржевой игры по делу о злоупотреблениях в Кронштадтском банке: «Есть, господа присяжные заседатели, более опасная игра, о которой не упомянул господин прокурор, это – игра на повышение»[34]. Вообще, он не любил защищать, но, и в качестве прокурора и как адвокат, с удовольствием обвинял сильных мира, если мог изобличить их в беззаконии. Очень характерна для него гневная тирада, с которой он обратился к присяжным заседателям по делу Н. Н. Кострубо-Карицкого в 1871 г.: «Щадите слабых, склоняющих перед вами свою уста­лую голову. Но когда пред вами становится человек, который, пользуясь своим положением, поддержкою, дерзает думать, что он может легко обмануть общественное правосудие, вы, представители суда общественного, заявите, что ваш суд – действительная сила, сила разумения и совести,— и согните ему голову под железное ярмо закона!»[35].

Власти также считали Урусова  «неблагонадежным», следили за ним и преследовали его. Еще в 1861 г. он исключался из Петербургского университета за участие в студенческих волне­ниях, а в 1872 г. был уличен в связи с ре­волюционерами, осужденными по делу нечаевцев, арестован и выслан из Москвы в захолустный латышский городишко Венден под надзор полиции, причем Александр II на полях всеподданнейшего доклада о высылке Урусова пометил: «На­деюсь, что надзор за ним будет действительный, а не мнимый»[36]. Лишь в 1876 г. Урусова освободили из ссылки при условии, что он сложит с себя звание присяжного поверенного и поступит на государственную службу. Пять лет после этого он прослужил товарищем прокурора в окружных судах Варшавы и Петербурга, но в 1881 г. все-таки вновь (те­перь уже навсегда) вернулся в адвокатуру.

Как адвокат, судебный оратор, А. И. Урусов имел, конечно, и слабости — главным образом, чрезмерное внимание к фор­ме речи, к словесному облачению мысли[37]. Это сказывалось и в его литературных симпатиях: он поклонялся          Г. Флоберу, но не любил Г. Мопассана, а М. Горького посчитал (в 1900 г.) «бездарным»[38].

   Если В. Д. Спасович, Д. В. Стасов, П.А. Александров адвокатствовали большей частью в Петербурге, то А.И. Урусов  в Москве. Здесь же одновременно с Урусовым блистал, а во многом соперничал с ним поистине легендарный адвокат Федор Никифорович Плевако (1843 – 1908).

Сын литовского и украинского дворянина и крепостной киргизки, Плевако, в отличие от «европейца» и «барина» Урусова, был по натуре «русским человеком до мозга костей» и притом «демократом-разночинцем»[39], хотя, к концу жизни, и служил в чине действительного статского советника. Далеко не такой эрудит, как Урусов или Спасович,  зато  он был силен житейской смекалкой и хваткой, «народностью» истоков своего ораторского дарования. Его терпимость, добродушие, простота в обхождении с кем бы то ни было, выше или ниже себя, и безучастие ко всякой «политике» сочетались настолько естественно, что обращение Плевако уже на склоне лет к по­литической деятельности (с 1907 г. он стал депутатом Госу­дарственной думы от партии октябристов) было воспринято современниками как неожиданность, а неудача его полити­ческой карьеры – как закономерность[40]. Действительно, ок­тябристский мандат плохо соответствовал его убеждениям – не вполне отчетливым, скорее либеральным, но отчасти и демократическим. Ближе к демо­кратизму был, конечно, молодой Плевако, состоявший в 1872 – 1873 гг. под «самым строгим наблюдением» московских жандармов[41]. Но и в зрелые годы он оставался, по его выраже­нию, «человеком шестидесятых годов»[42].

Оратором Плевако был уникальным. В его голосе звучали ноты такой силы и страсти, что он захватывал слушателя и покорял его себе. Секрет ораторской неотразимости Плева­ко заключался в интонациях, в неодолимой заразительности чувства, которым он умел зажечь слушателя. Плевако-оратор был подчеркнуто (как никто другой) ин­дивидуален. Уступая Спасовичу в глубине научного анализа, Стасову – в логике доказательств, Александрову – в дерза­нии, Урусову – в гармонии слова, он превосходил их всех в заразительной искренности, эмоциональной мощи, оратор­ской изобретательности. Насколько непредсказуемы были за­щитительные находки Плевако, видно из двух его выступле­ний, о которых в свое время ходили легенды: в защиту свя­щенника, отрешенного от сана за крупное воровство[43], и старушки, укравшей жестяной чайник. Во втором случае про­курор, желая заранее парализовать эффект защитительной речи Плевако, сам высказал все возможное в пользу старушки (сама она бедная, кража пустяковая, жалко старушку), но под­черкнул, что собственность священна, нельзя посягать на нее, ибо на ее уважении держится все благоустройство страны. Поднялся Пле­вако: «Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существование. Печенеги терзали ее, половцы, татары, поляки. Двунадесять язы­ков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытания. Но теперь, теперь... Старушка украла старый чайник ценою в 30 копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно»[44]. Старушку оправдали.

Разумеется, красноречие Плевако отличалось и живописностью слова. Хотя на бумаге его речи многое потеряли, они все-таки остаются выразительными и сильными. Плевако был мастер на картинные сравнения (о назначении цензуры: это – щипцы, которые «снимают нагар со свечи, не гася ее огня и света»)[45], антитезы (о русском и еврее: «Нагла мечта — пять раз в день поесть и не затяжелеть, его – в пять дней – раз и не отощать»)[46], эффектные обращения (к тени убитого коллеги: «Товарищ, мирно спящий во гро­бе!..»; к присяжным по делу Прасковьи Качки: «Раскройте ваши объятья — я отдаю ее вам!»)[47].

К недостаткам ораторской манеры Плевако критики от­носили композиционную разбросанность и, особенно, «ба­нальную риторику» отдельных его речей[48]. Оригинальность его дарования импонировала не всем. Так, не любили его Л. Н. Толстой и М. Е. Салтыков-Щедрин[49], хотя В. И. Сури­ков и М. А. Врубель, Ф. И. Шаляпин и К. С. Станиславский дружили с ним[50]. Д. Д. Минаев, признав еще в 1883 г., что Плевако – адвокат, «давно известный всюду, яко звезда род­ного зодиака», шаржировал его в такой эпиграмме:

Бросает в краску, точно рака,

Врага – речей его атака.

Проврется ль где-нибудь писака,

Случится ль где в трактире драка,

На суд ли явится из мрака

Воров общественных клоака,

Толкнет ли даму забияка,

Укусит ли кого собака,

Облает ли зоил-плевака,

Кто их спасает всех? – ПЛЕВАКО[51].

В революционных кругах большого интереса к Плевако не было, поскольку на крупных политических процессах он не выступал[52]. Зато либералы (по крайней мере, московские), а еще более обыватели, простонародье ценили его выше всех адвокатов как великого оратора, гения слова, «старшого богатыря» и даже «митрополита» русской адвокатуры[53]. Сама фамилия Плевако вырастала в синоним адвоката экстра-клас­са. «Найду другого «Плеваку»,— говорили и писали без вся­кой иронии» [54].

Для тех политических (безоговорочно или с оговорками) процессов, на которых выступал защитником Ф. Н. Плевако[55], его «богатырская» слава оказывалась важным стимулятором общественного интереса к делу и тяжело ложилась на чашу весов в пользу обвиняемых против любого обвинения.

 Среди крупнейших русских адвокатов XIX века много было таких, которые, подобно В. Д. Спасовичу, Д. В. Стасову или А. И. Урусову, не довольствовались судебным поприщем и с большим успехом выступали на ниве просвещения, науки, литературы, искусства, общественной деятельности. Иные из них    (С. А. Андреевский, А. Л. Боровиковский, А. А. Ольхин, Н. П. Карабчевский) печатались как поэты.  Первым по значению поэтом из адвокатов и первым адвокатом среди поэтов был Сергей Аркадьевич Андреевский (1847 – 1918).

Юрист по призванию и поэт по натуре, Андреевский при­внес в искусство судебной защиты невиданную ранее (даже у такого эстета, как А.И. Урусов) художественную красочность. У клас­сиков мировой литературы Андреевский – юрист учился мас­терству психологического анализа, опирался в судебных речах, наряду с примерами из жизни, и на литературные при­меры. Одна из его речей, по наблюдению А. Г. Тимофеева, была оснащена ссылками на Данте, Шекспира, Гете, Ришпена, Достоевского,     Л. Толстого, Чехова. Иные шедевры художест­венной классики Андреевский считал более полезными для юристов, чем специально-юридические трактаты.

Правдиво и художественно  Андреевский – адвокат старался раскрывать в защитительных речах внешние условия жизни и внутренний мир своих подзащитных. Не уходя от юридического анализа, он, тем не менее, ак­центировал психологическую сторону дела, самую личность доверившегося ему клиента.

При этом Андреевский захватывал слушателей (не исклю­чая присяжных) картинностью речи, наглядностью определе­ний, аналогий, сентенций. Так, присяжных заседателей он мог уподобить таможне («Мы – стороны – провозим через вас человеческий товар, и здесь может проскочить контрабан­да»[56]), а обвинителей без должной опоры на доказательства – «воздухоплавателям»[57]. Колоритны его определения аффекта («мгновенное исчезновение сознания, когда, по выражению одного ученого, у человека «не может быть совещания с самим собой» [58]) и «русского типа» любви («адская смесь ост­рой водки и святой воды»[59]), изящна и зла обрисовка вет­реных барышень: «Подобные головы созданы для модной шляпки с широкими полями, которая запрокидывается сама собою навстречу первому ветерку» [60].

Художественность как самая сильная сторона ораторского дарования Андреевского обращалась и в главную его слабость, поскольку, увлекаясь ею, он недостаточно углублялся в чисто юридическую сторону дела, не исчерпывал всех улик, а опровергал лишь основные – в пунктах, наиболее выигрыш­ных для защиты. «В каждом деле, – несколько утрировал этот недостаток защитительных речей Андреевского Л. Д. Ляховецкий, – его интересует кое-что и речь его касается поэтому лишь кое-чего из дела»[61].

Тем не менее, Андреевский как защитник был очень бли­зок к его собственному идеалу «говорящего писателя» и, по совокупности своих достоинств (не только с художественной, но и с юридической, а также с общественной стороны), занял одно из первых мест в ряду корифеев русской адвокатуры. Всю жизнь он руководствовался тем определением смысла су­дебной защиты, которое сформулировал чуть ли не в самой ранней из своих защитительных речей (по делу Павла Зайце­ва в 1878 г.) и которое вполне современно звучит доныне: «Общественное возмездие, прежде чем покарать, должно оду­маться. Оно обязано взвесить свой тяжелый шаг и выслушать против себя все возможные возражения, какие только может создать человеческая мысль. Если после таких возражений оно ничуть не поколеблется, ни от одного своего вывода не откажется, ни в одном своем чувстве не смягчится, то, что бы мы ни думали о решении, мы назовем его обдуманным, взве­шенным»[62].

Достоинства, которыми отличался С. А. Андреевский как адвокат, отчасти проступают и в его литературном творчестве. Современник писал о нем:

Поэзии жрец и Фемиды левит,

Везде и во всем успевает.

В стихах его – голос защиты звучит,

Речь – пламенем станса пылает[63].

Лучшие из оригинальных стихотворений и переводов, критических этюдов, литературных портретов Андреевско­го, как и его защитительные речи, подкупают меткостью наблюдений, искренностью чувств, изяществом формы. Их высоко ценили выдающиеся деятели русской культуры. И. Е. Репин ставил Андреевского в ряд «блестящих умов», И. С. Тургенев еще в 1878 г. отметил его «несомненный та­лант» поэта. 

Гуманист и правдолюб, Андреевский держался в стороне от «политики» в прямом смысле этого слова и не имел ни определенности, ни устойчивости в своих (по общему тону либеральных) взгля­дах. С одной стороны, он мог жалеть о царе-вешателе Алек­сандре II как о человеке добром и либеральном, а с другой стороны, ему виделось, что народовольческая «крамола» была по-своему героична, направлена на какую-то необходимую историческую миссию, которая в дальнейшем сулит неведомые  блага в будущем.

 Пожалуй, самым скромным поэтом из адвокатов был Николай Платонович Карабчевский (1851 – 1925) – как адвокат один из наиболее выдающихся. Впервые он заявил о себе еще на процессе «193-х» одновременно с П. А. Александровым, в 80-е годы был уже знаменит, но и в начале XX века, когда корифеи русской адвокатуры «первого призыва» большей частью отступили на второй план или ушли со сцены и вообще из жизни, Карабчевский оставался звездою первой величины, а последние 10 лет существова­ния буржуазной адвокатуры (после того как в 1907 г. устра­нился от ее дел и в 1908 г. умер Ф. Н. Плевако) был самым авторитетным и популярным адвокатом России.

Личность Карабчевского импонирует, прежде всего, раз­носторонностью интересов и дарований. Творчес­кое наследие Карабчевского включает в себя стихи, художест­венную прозу и критику, переводы, судебные очерки и речи, публицистику, мемуары. Поклонник и знаток искусства, Ка­рабчевский дружил с   К. А. Варламовым и Л. В. Собиновым,       В. Ф. Комиссаржевской и О. Л. Книппер-Чеховой. В его до­машнем театре по субботам собирались для репетиций и благотворительных концертов все артистические знаменитости Петербурга[64], ставил новаторские спектакли В. Э. Мей­ерхольд[65].

Все это помогало и карьере, и репутации Карабчевского, но по натуре и призванию он был юрист, судебный оратор, в нем почти идеально соче­тались самые выигрышные для адвоката качества. Карабчевский отличал­ся правовой эрудицией, даром слова и логического мышле­ния, находчивостью, силой характера, темпераментом бойца. Подобно П. А. Александрову и А. И. Урусову, Карабчев­ский держался такого правила: «Вся деятельность судебного оратора – деятельность боевая». Он мог заявить прямо на суде, что в его лице защита пришла бороться с обвинени­ем. Главная его сила и заключалась в умении опровергнуть даже, казалось бы, неоспоримую аргументацию противника.

Карабчевский чуть ли не первым из адвокатов понял, что нельзя полагаться только на эффект защитительной речи, ибо мнение суда — в особенности присяжных заседателей — слагается еще до начала прений сторон, и поэтому «выявлял свой взгляд на спорные пункты дела еще при допросе свиде­телей»⁹. Допрашивать свидетелей он умел как никто. Вот ха­рактерный фрагмент из судебного отчета по делу С. И. Ма­монтова. Идет допрос свидетелей. Только что задали свои вопросы Ф. Н. Плевако и В. А. Маклаков. «К свидетелю обраща­ется Карабчевский. В зале водворяется тишина. Этот защит­ник, как видно из ряда громких процессов, где он участвовал, необыкновенно умело ставит вопросы свидетелям, причем ответ на них сам по себе уже не важен. Самый вопрос своей формой, постановкой оказывается всегда, как справедливо за­метил один из корреспондентов, чем-то "вроде ярлыка, точно и ясно определяющим факт", которым заинтересована за­щита»[66].

Ораторская манера Карабчевского была своеобразной и привлекательной. Б. Б. Глинский писал о нем, что, по сравне­нию с С. А. Андреевским, он «лишен беллетристической лите­ратурности, того поэтического колорита, которым блещет его коллега, но зато в его речах больше эрудиции, знакомства с правовыми нормами и широты социальной постановки во­просов»[67]. Карабчевский говорил легко и эффектно, речь являла собой творчество непосредственной мысли. Критики Карабчевского находили, что в его красноречии «больше голоса, чем слов», «сила пафоса» вредит «ясности стиля», встречаются рассуждения «без всякой системы», по­этому на бумаге речи его «не звучат»[68]. Эти упреки не совсем справедливы. Речи Карабчевского хорошо «звучат» и на бума­ге: в них есть и пластичность (из речи в защиту братьев Скит­ских: «Русло проложено — следствие течет и журчит, убаюкивая и усыпляя»[69])» и экспрессия (концовка речи 1901 г. о пере­смотре дела Александра Тальмы, осужденного в 1895 г. на 15 лет каторги по обвинению в убийстве: «Господа сенаторы, из всех ужасов, присущих нашей мысли и нашему воображе­нию, самый большой ужас — быть заживо погребенным. Этот ужас здесь налицо... Тальма похоронен, но он жив. Он стучится в крышку своего гроба, ее надо открыть!»[70]). Но, разумеется, живая речь Карабчевского, соединенная с обаяни­ем его голоса, темперамента, внешности, звучала и воздейст­вовала на публику, судей, присяжных заседателей гораздо сильнее.

Едва ли хоть один адвокат в России так влиял на судебные приговоры по уголовным и политическим делам, как это уда­валось Н. П. Карабчевскому. Он добился оправдания почти безнадежно уличенных в убийстве Ольги Палем в 1895 г. и бра­тьев Скитских в 1900 г., во многом предрешил оправдательные приговоры по Мултанскому делу 1896 г. и делу М. Т. Бейлиса 1913 г. Осужденному в 1904 г. на смертную казнь Г. А. Гершуни император заменил виселицу каторгой не без воздействия искусной защиты и просьбы Карабчевского (от его собственного имени) о помиловании осужденного, а Е. С. Созонов (убийца могуще­ственного царского сатрапа В. К. Плеве) в том же 1904 г. не был даже приговорен к смерти, «отделавшись» пожизненной ка­торгой. Сам Карабчевский гордился тем, что ни один из его подзащитных не был казнен[71].

Гуманист, таивший в себе неиссякаемый источник отвра­щения к смертной казни, Карабчевский, однако, сторонил­ся (подобно С. А. Андреевскому) «политики» и даже бравиро­вал своим аполитизмом. «Я, господа, – заявил он на процессе по делу Бейлиса, – не политик и сознаюсь, что ни в каких по­литических организациях и партиях вполне сознательно не принимаю участия. Я есть, был и умру судебным деятелем»[72].

Как внепартийный юрист, он сочинял иронические эпиграм­мы обо всех партиях: и социал-демократов, и эсеров, и ка­детов. В революционном движении он не видел никакой практической пользы, но бедствием для России считал не столько революцию, сколько реакцию, и в 1905 г. печатно вы­ступал за «поголовную чистку и смену лиц, стоящих во главе современной бюрократии, вконец дискредитированной, вко­нец потерявшейся»[73].

Немудрено, что с 1869 г., когда 18-летний Карабчевский был арестован за участие в студенческих беспорядках[74], он, по крайней мере, до 1905 г., оставался под жандармским подозре­нием и надзором как «неблагонадежный». В 1878 г. жандармы инкриминировали ему участие в антиправительственной па­нихиде по народнику Г.П. Сидорацкому, в 1899-м – в сборе средств в пользу нелегального «Красного Креста», в 1900 и 1903 гг. – осудили неуместные суждения о действиях администра­ции на судебных процессах с политическим оттенком.

Самым авторитетным из адвокатов-публицистов был Константин Константинович Арсеньев (1837 –1919) – ведущий сотрудник, а в 1908 –1916 гг. редактор журнала «Вестник Европы», литературовед и политик (в 1906 –1907 годах один из руководителей либерально-буржуазной «Партии демократических реформ») с высокой нравственной репутацией. Сын академика К. И. Арсеньева (известного географа, историка и статистика), К. К. Арсеньев с 1900 г. был почетным членом Петербургской академии наук.

Одним из первых членов адвокатуры (17 апреля 1866 г.), почти все время был председателем Петебургского совета присяжных поверенных. Его работа о правовых и нравственных устоях сословия присяжных поверенных «Заметки о русской адвокатуре» (СПб., 1875)  до сих пор не потеряла актуальность и применяется историко-правовой наукой. В своих исторических исследованиях Арсеньев был одним из создателей адвокатской этики в России, каноны которой применяются и в настоящее время, что усматривается из  преамбулы  Кодекса профессиональной этики адвокатов: «Адвокаты Российской Федерации, в развитие требований, предусмотренных статьей 7 Федерального закона «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в Российской Федерации», в целях поддержания между собой профессиональной чести и создания нравственной ответственности перед обществом, развивая традиции российской присяжной адвокатуры, принимают настоящий Кодекс профессиональной этики адвоката».

Арсеньев занял почетное место в ряду основоположников классиков русского судебного красноречия. Его речь впечатляла ясностью, логикой, необыкновенной чистотой слова.

Оставив адвокатуру в 1874 г., Арсеньев стал товарищем обер-прокурора Гражданского кассационного департамента, но в 1884 г. вновь поступил на краткий срок в присяжные поверенные (поддержать иск города Петербурга к Обществу водопроводов). С марта 1880 г. Арсеньев принимал активное участие в публицистике. Он являлся ярым сторонником  свободы печати, свободы совести и личной неприкосновенности, считая, что все эти три блага есть насущная потребность человека.

Либерал по убеждениям, Арсеньев осуждал «белый» террор царизма и административный произвол его чиновников,  негативно отзывался об официозной печати, но в своих действиях он придерживался законности и корректности.

Разумеется, перечень адвокатов-корифеев первого призыва, которые обладали именно талантом защиты, очень большой: более сорока пяти. Но приведенные выше являлись наиболее выдающимися представителями русской адвокатуры, служившие верой и правдой России, и создавшие своими коллективными усилиями в 60 – 70-е годы XIX века такой феномен, как русское судебное красноречие.

В целом корифеи первого призыва, частично приведенные выше, представляли собой авангард и цвет своей корпо­рации. Они благотворно воздействовали на всю адвокатскую корпорацию, служили для нее примером, вели ее за собой, хотя, разумеется, не могли помешать проникновению в ее ряды бездарных или нечистоплотных людей.

В начале ХХ в. формируется поколение так называемой. «молодой адвокатуры»,  молодой не по возрасту, а  по направлению политической защиты, поскольку в этот период  Россия находилась в преддверии революции,  в стране постоянно проходили массовые выступлении рабочих и крестьян, росла антиправительственная оппозиция в обществе.

К началу XX в. корифеи российской адвокатуры первого призыва на две трети уже вышли из строя. Умерли до 1900 г.               П. А. Александров, А. И. Урусов, Е. И. Утин, В. И. Жуковский, А. М. Унковский, В. М. Пржевальский, П. В. Макалинский и многие другие, в 1903 г. – В. Н. Герард. Потерял рассудок в царской тюрьме Г. В. Бардовский. Одряхлели и не выступали больше на поли­тических процессах В. Д. Спасович, Д. В. Стасов, Г. Г. Принтц, С. С. Соколов. Уволились из адвокатуры К. К. Арсеньев, А. Л. Боровиковский, М. Ф. Громницкий, В. С. Буймистров, А. А. Герке, В. М. Бобрищев-Пушкин.

Таким образом, «молодой адвокатуре» предстояло не толь­ко продолжить в новых условиях традиции предшественни­ков, но и поддержать завоеванный ими авторитет корпорации. К чести «молодых», они решали обе эти задачи достойно. Правда, их очень поддерживали, а иногда и вели за собой ос­тавшиеся в строю «старые» корифеи: Н. П. Карабчевский и Ф. Н. Плевако, С. А. Андреевский и А. Н. Турчанинов, Л. А. Куперник и П. А. Потехин,  П. Г. Миронов и       В.О. Люстиг. Сами же по себе «молодые» звезды уступали светилам «старой» адвока­туры по масштабам дарований, творчества и влияния.

Отчасти поэтому (наряду с другими причинами) о кори­феях «молодой адвокатуры» мы знаем гораздо меньше, чем о «старых». Кроме опубликованных в эмиграции материалов о М. М. Винавере, О. О. Грузенберге и В. А. Маклакове[75], ни об одном из «молодых» адвокатов – даже таких выдающих­ся, как Н. К. Муравьев,                      П. Н. Малянтович, А. С. Зарудный, Н. Д. Соколов, Н. В. Тесленко, М. Л. Мандельштам, – нет спе­циального исследования или хотя бы биографического очер­ка, а судьбы целого ряда из них теряются в катаклизмах ста­линщины 1930-х годов. К тому же, в отличие от знамени­тостей «старой» адвокатуры, лишь единицы из «молодых» (главным образом те же М. М. Винавер, О. О. Грузенберг, В. А. Маклаков) оставили публикации своих речей и воспо­минаний.

К счастью, и в мемуарах адвокатов, и в историко-юридической литературе подробно освещен феномен «молодой адвокатуры» – ее организационное оформление и первые шаги деятельности. Все началось в Москве, где уже в   1895 – 1896 гг. группа молодых помощников присяжных пове­ренных во главе с Н. К. Муравьевым, В. А. Маклаковым, П. Н. Малянтовичем и Н. В. Тесленко образовала так называемый  «бродя­чий клуб» (названный так, «потому что он не имел постоян­ного помещения») с целью «поднять профессиональный и общественный уровень адвокатуры». К основателям клуба примкнули М. Л. Мандельштам,         А. Ф. Стааль, М. Ф. Ходасе­вич (брат поэта Владислава Ходасевича), С. А. Балавинский, Л. С. Биск, П. П. Коренев, большевики В. Л. Шанцер (Марат) и Д. И. Курский, эсер П. С. Ширский. Они старались про­явить себя во всех начинаниях московской адвокатуры: ввели бесплатные юридические консультации для рабочих и кресть­ян, строго следили за «нравственностью сословия», обеспечи­вали квалифицированное, как правило, коллективное, участие в защитах (включая выездные) по делам уголовным, с по­литическим оттенком и, главное, чисто политическим. Их кружок являлся беспартийным учреждением, но объединенным идеей борьбы с самодержавием, а потому в него входили предста­вители всех оппозиционных и революционных партий и, конечно, беспартийные адвокаты. Но в условиях революции 1905 – 1907 гг. наступил момент, когда беспартийные организации, в том числе и кружок политических защитников, должны были уступать место более совершенным формам борьбы – партиям, в связи с этим многие члены кружка примкнули к различным партиям, начиная от правых кадетов и кончая большеви­ками, а само учреждение, как таковое, перестало существовать.

Одновременно с кружком Н. К. Муравьева в Москве действовал еще один кружок политических защитников. Его возглавили А. Р. Ледницкий и И. Н. Сахаров. К ним присо­единились В. А. и Н. М. Ждановы, Я. И. Лисицын, С. Н. Шамонин. Некоторое время в этом кружке состоял М. Л. Мандельштам. Кружок Ледницкого -  Сахарова, вместо того чтобы наладить сотрудничество с кружком Муравьева - Тесленко, вступил с ним в конфликт и тем самым повредил своей репутации, поскольку располагал меньшими си­лами и возможностями.

В Петербурге чуть позже, к самому концу 90-х годов, появляется новое движение, инициаторами и руководителями которого стали братья В. В. и М. В. Беренштамы. Они тоже начали с юриди­ческой помощи рабочим, создавая бесплатные консультации в разных районах города, а затем перешли к организации коллективных защит в столице и с выездом в другие города по делам, преимущественно политическим. Так сложился кружок, в котором на первый план выдвинулись А. С. Зарудный и Н. Д. Соколов, а число только активных участников определить трудно: Б. Г. Барт, Ф. А. Волькенштейн, Л. Н. Анд­роников, П. Н. Переверзев, позднее А. Ф. Ке­ренский, Е.С. Кальманович и другие. Этот кружок впервые за­явил о себе на Максвельском процессе 1899 г. в Петербурге, после чего включился в политические защиты по всей стра­не, вплоть до Якутска (А. С. Зарудный и В. В. Беренштам в 1904 г.).

На периферии аналогичные кружки стали возникать в первые же годы XX в. под влиянием и в связи с петербург­скими и московскими кружками. По делам, представлявшим исключитель­ный общественный интерес, столичные группы привлекали к участию лучшие силы адвокатуры.

Все кружки согласовывали между собой юридические, по­литические и этические нормы поведения, а также конкрет­ные приемы защиты. Прежде всего, требовалась полная идейная солидарность, как бы отождествление защиты с под­судимыми. Отсюда вытекало солидарное ведение защиты всеми участниками ее, полное единство фронта перед цар­ским судом. Участники коллективной защиты заранее распреде­ляли между собой роли по квалификации и особенностям дарований каждого к наибольшей выгоде для своих подза­щитных. Так, Н. Д. Соколову часто доверялись речи, заявле­ния, протесты «в качестве официального представителя пар­тийной программы и тактики», Н. К. Муравьеву – «общий анализ юридических основ обвинения», Г. Л. Карякину и П. Н. Переверзеву – «лирическая и художественная обработ­ка темы» и т.д.[76]

Разумеется, полной солидарности во взглядах у адвокатов с их подзащитными на политических процессах не было и быть не могло, как не было ее у самих подзащитных даже внутри одних и тех же партий. Политическое лицо адвокатуры было сложным, но всех их объединяла антисамодержавная общность интересов «молодой адвокату­ры» и ее «клиентов» на политических процессах 1901-1904 гг., которая проявлялась постоянно и с нарастающей силой.

Среди тех, кто уже в 1895 –1896 гг. возглавлял первый по времени, московский кружок политических за­щитников, пожалуй, наиболее авторитетным был Николай  Константинович Муравьев (1870 –1936). Потомственный московский дворянин, окончивший 1-ю Московскую гимназию  и Московский университет, из которого, кстати сказать, он дважды (в 1891 и 1894 гг.) исключался за участие в студенчес­ких беспорядках, Муравьев всю жизнь был связан с Мос­квой, но в качестве адвоката по уголовным и политическим делам объездил всю Россию. Только за 1900 – 1904 гг. он вы­ступил на 12 политических процессах, чаще, чем кто-либо из адвокатов. Быстро заслужив репутацию первоклассного юриста-криминалиста, он в тех случаях, когда защита была коллективной (за 1900-1904 годы, почти всегда) брал на себя самую трудную, хотя и наименее эффектную часть общей за­дачи: доказывал юридическую несостоятельность обвине­ния. При этом он не избегал и политических обличений суда, прокуратуры, царского режима.

По своим убеждениям Н. К. Муравьев, так же, как и его товарищ по московскому кружку П. Н. Малянтович или петербуржцы А. С. Зарудный, Н. Д. Соколов, В. В. Беренштам, Ф. А. Волькенштейн, Л. Н. Андроников, стоял «на крайнем левом фланге» политической защиты. Его называли внефракционным социал-демократом, но как демократ Муравьев сотрудничал и с меньшевиками, эсера­ми, трудовиками, кадетами. Нетерпим он был только к пра­вительственной реакции — ее деятелям, агентам и лакеям,  – и за это трижды подвергался обыскам и арестам, состоял под надзором полиции.

Высокий профессионализм, демократизм, искренность Муравьева сделали его популярным в передовых кругах русского общества как с позитивной, так и  с негативной точек зрения.

После Февральской революции Муравьев стал председателем Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства по расследованию преступлений царского режима. Он же возглавил – вместе с Н. П. Карабчевским – комиссию по пересмотру накопившихся за 1870 –1900-е годы ограничений адвокатуры.

В советское время  он служил юрисконсультом раз­личных учреждений, включая Наркомат внешней торговли.  В 1922 г. по предложе­нию Л. Б. Каменева и Д. И. Курского Муравьев принял участие в разработке статуса новой адвокатуры (термины «колле­гия защитников», «президиум коллегии» принадлежат Мура­вьеву). В 1930 г. по представлению бывших подзащитных Муравьева (Е. Д. Стасовой, Г. И. Петровского, Н. А. Семашко и др.) ему была назначена персональная пенсия.

Однако сталинский террор не пощадил семью Муравьева. Его жена и обе дочери с мужьями были арестованы и сосланы в лагеря ГУЛАГа. Сам Николай Константинович умер 31 де­кабря 1936 г. в больнице Института лечебного питания на Яузском бульваре в Москве[77], что, может быть, и спасло его от более горькой участи товарищей по московскому кружку политзащиты – П. Н, Малянтовича и М. Л. Мандельштама, загубленных через два-три года.

Павел Николаевич Малянтович (1870 – 1940) известен как министр юстиции Временного правительства России, арестованный вместе  с другими членами правительства в ночь исторического штурма Зимнего дворца. Но к тому времени (25 сентября 1917 г.), когда он стал министром, в его активе была уже яркая карьера и высокая репутация адвоката. Окон­чив гимназию в Смоленске, он стал студентом Московского университета, но в 1889 г. был выслан из Москвы как неблаго­надежный и получил диплом юриста уже в Дерптском университете[78], после чего вступил в московскую адвокатуру (1898 г.). Только до 1905 г. он принял участие в восьми поли­тических процессах, позднее защищал таких известных рево­люционеров, как Л. Д. Троцкий и В. В. Боровский.

С молодого возраста «крайне левый», как и Н. К. Муравьев, по взгля­дам, Малянтович до осени 1917 г. не вступал ни в какие пар­тии, хотя сочувствовал и содействовал всякой оппозиции самодержавию. В 1905 г. его квартира в Москве служи­ла явкой для Московского комитета РСДРП. Сам Малянтович вместе с Л. Б. Красиным и А. М. Горьким участвовал в литера­турно-финансовой секции этого комитета. Не случайно такие разные люди, как большевик Ф. Ф. Раскольников и меньшевик О. А. Ерманский считали Малянтовича до 1917 г. большевиком[79]. В действительности же он всегда оставался беспартийным и, только принимая должность министра юстиции, вступил в партию меньшевиков[80].

Как министр юстиции и одновременно Верховный проку­рор России Малянтович, следуя букве тогдашних законов, в октябре 1917 г. подписал приказ об аресте В. И. Ленина. Среди тех, кто заботился тогда об исполнении этого приказа, был председатель Якиманской районной управы в Москве, тоже меньшевик А. Я. Вышинский, которого летом 1915 г. преуспевавший Малянтович вызволил из нужды, взяв его, безработного, неприкаянного, к себе в помощники[81]. Вышин­скому этот факт сталинские опричники не напоминали, Малянтовичу же много лет спустя припомнили.

Сам Ленин, конечно же, осведомленный о заслугах Малянтовича – адвоката перед партией и революцией, не поста­вил в вину министру Малянтовичу его октябрьскую слу­жебную акцию. Напротив, как только Малянтович вместе с другими министрами Временного правительства был арес­тован, Ленин предложил Петроградскому совету немедлен­но освободить Малянтовича из крепости, что и было сдела­но[82]. После этого Малянтович служил юрисконсультом в Президиуме ВСНХ под непосредственным руководством Ф. Э. Дзержинского, участвовал в организации советской ад­вокатуры и был избран в первый состав президиума Всерос­сийской коллегии адвокатов. Но в 30-е годы он стал жертвой сталинщины.

1 ноября 1937 г. П. Н. Малянтович был арестован, и толь­ко теперь, благодаря разысканиям А. И. Ваксберга, мы узна­ем, как он провел последние, воистину страшные годы своей жизни. «Его бросили на Лубянку, оттуда в камеру пыток Ле­фортовской тюрьмы, потом в Бутырку. Было намерение объявить его руководителем «заговора» в московской адво­катуре. Тяжелобольной, 68-летний арестант героически выдержал все пытки и ни в чем виновным себя не признал. Малянтович до последнего  надеялся на помощь со стороны А. Я. Вышинского, на то, что его бывший помощник, человек, которого он вытащил из беды, ставший, как некогда и он, во главе прокуратуры страны, не даст свершиться расправе над ним. Малянтович неоднократно писал Вышинскому, также как и его жена и дочь, но Прокурор СССР А.Я. Вышинский повелел не отвечать на эти письма. 22 января 1940 г. после 15-минутного рассмотрения де­ла Малянтовича расстреляли. Вместе с ним погибли два его сына, брат (известный адвокат В. Н. Малянтович) и семья брата»[83].

После смерти Сталина ряд старых большевиков и юристов и в их числе     Е. П. Пешкова, С. Я. Маршак, Г. П. Шелковникова долго боролись за восстановление доброго имени П.Н. Малян­товича. В 1959 г. он был формально реабилитирован, но, как справедливо констатирует А. И. Ваксберг, «имя этого выда­ющегося деятеля российской демократии замалчивается до сих пор»[84].

Лидером московского кружка   политзащиты   был Михаил  Львович   Мандельштам (1866 – 1939). Он был сыном известного в Казани детского доктора, однокурсником по Петербургскому университету и близким знакомым А. И. Ульянова, участником  нашумевшей в Петербурге так называемой «добролюбовской» де­монстрации 17 ноября 1886 г., за что был арестован и выслан на родину. После этого Мандельштам стал для властей сугубо неблагонадежным, в 1888 г. был вновь арестован и на­долго оказался под негласным надзором полиции.

В молодые годы Мандельштам пережил увлечение снача­ла народничеством, а затем марксизмом. Позднее Мандельштам эволюциони­ровал вправо, стал кадетом, был избран в ЦК конституцион­но-демократической партии, но оказался там излишне левым и вышел из ЦК. После Октябрьской революции он эмигрировал, но вскоре вернулся в СССР.

Блестяще эрудированный юрист Мандельштам к тому же еще со студенческих лет имел репутацию выдающегося ора­тора. Своей оппозиции к самодержавию никогда не скрывал, скорее да­же бравировал ею. Поэтому «государственные преступники» охотно выбирали его защитником. Только до 1905 г. он успел выступить на восьми политических процессах.

В советское время Мандельштам служил юрисконсультом, участвовал в работе Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, писал мемуары. Его книга «1905 год в политических процессах. Записки защитника» (М., 1931) вызва­ла большой интерес. Но 9 июня 1938 г. 72-летний Мандельштам был арестован сталинскими карателями как «враг народа» и, по данным КГБ СССР, 5 февраля 1939 г. умер в тюрьме «от упадка сердечной деятельности».

Александр  Сергеевич Зарудный   (1863 – 1934)  был  старшим сыном одного из главных деятелей Судебной реформы  1864 г. – тайного советника и сенатора С. И. Зарудного. Через  родную сестру, художницу Екатерину Сергеевну Зарудную-Кавос, он был связан с миром искусств, через двоюродную се­стру Наталию Егоровну Старицкую (жену акад. В. И. Вернад­ского) – с научным миром. Брат А.С. Зарудного Сергей Сергеевич был арестован и сослан в Сибирь за причастность к делу о поку­шении на цареубийство 1 марта 1887 г., а племянник Алек­сандр Сергеевич предан военному суду за участие в револю­ции 1905 г.[85]

В адвокатуру Зарудный пришел уже искушенным юрис­том. Окончив в 1885 г. Училище правоведения в Петербурге, он долго служил прокурором в разных городах (Кременчуг, Полтава, Петрозаводск), а затем – членом Петербургской су­дебной палаты, и лишь 27 сентября 1902 г. записался в при­сяжные поверенные. Тем не менее, только за 1903 – 1904 гг. он успел выступить на восьми политических процессах, а всего до 1917 г. в его активе было 300 защит, включая общеуголовные, гражданские, в том числе и крупные политические дела (лейтенанта П.П. Шмидта, Петербургского совета рабочих де­путатов, М.Т. Бейлиса, о покушении на Николая II).

 Зарудный как адвокат был превосходный оратор. Среди корифеев «молодой адвокатуры» Зарудный был едва ли не самым авторитетным,  он воздействовал на окружающих исключительной порядочностью бескорыстием, «кристаллической чистотой во всем — в по­буждениях, в целях, которые он себе ставил, и в способах их до­стижения».

Будучи «крайне левым» среди адвокатов по своим убежде­ниям, в молодости даже пострадавшим (вместе с братом) за личное знакомство с народовольцами из группы Александра Ульянова, Зарудный вплоть до Февральской революции не вступал ни в какие партии. Лишь после Февраля он примкнул к народным социалистам, когда принял должность товарища министра юстиции Временного правительства. 

Не поладив с А. Ф. Керенским, Зарудный в мае 1917 г. ушел в отставку, но уже 25 июля он вернулся в правительство министром юсти­ции. Однако через месяц окончательно разочаровался в Керенском и 2 сентября оставил должность министра. В советское время он был рядовым членом коллегии защитников в Ленинграде, юрисконсультом местного отделения Всесоюзного общества политкаторжан. Умер Зарудный 30 ноября 1934 г., за считан­ные дни до начала массовых репрессий. 

Оскар Осипович Грузенберг (1866 –1940) был одним из крупнейших в России адвокатов ХХ века. Выпускник 4-й Киевской гимназии и Киевского университета в 1889 г. записался в помощники к присяжному поверенному П. Г. Миронову, и быстро зарекомендовал себя в качестве хорошего юриста. В то же время из-за еврейского происхождения он 16 лет находился в статусе помощника присяжного поверенного и лишь 10 января 1905 г. он смог получить звание присяжного поверенного.

Как и большинство молодых корифеев, он придерживался либерально-демократических взглядов, однако в отличие от адвокатов, являвшихся членами кружков политзащиты, Грузенберг никогда не ставил про­фессиональный долг защитника в зависимость от своих или своего подзащитного политических взглядов, усматривая «ве­личие адвокатуры именно в том, что она становится на защи­ту жертв политического преследования и государственного произвола, кто бы ни были эти жертвы и от кого бы ни исхо­дило гонение». «Государственный строй меняется, – гово­рил он на собрании адвокатов в 1906 г. – Власть приходит и уходит. Партии слагаются и распадаются. Но незыблемыми остаются те принципы права и свободы, во имя которых ад­вокат встает на защиту личности» [86]. Впрочем, Грузенберг за­щищал А. М. Горького и               Л. Д. Троцкого, В. Г. Короленко и           М. Т. Бейлиса, членов Государственной думы и Всероссийско­го Крестьянского союза, но ни разу не выступил защитником явно реакционного лица или дела.

Сила Грузенберга как адвоката заключалась в совокупнос­ти достоинств гражданина, юриста, оратора, рыцарски безуп­речного бойца, которыми он обладал.  Он мог вступать в резкие стычки с судьями. Так, на про­цессе женщины, обвинявшейся в сопротивлении властям, Грузенберг назвал статью, обязывающую суд понизить наказание до простого ареста, если доказано, что преступление было совершено в состоянии опьянения или возбуждения. Разумеется судьи недолюбливали его за такие высказывания, но  осадить не могли по причине того, что каждую свою дерзость Грузенбург мотивировал юридически.

После Февральской революции 1917 Грузенберг стал депутатом Учредительного собрания. После Октябрьской революции он эмигрировал  в Берлин, через несколько лет переехал в Ригу,  а с 1932 по  1940 гг. жил в Ницце, где умер.

Выделялись из общего ряда дарованиями, активностью, популярностью и некоторые другие деятели «молодой адво­катуры» – например, П. К. Малянтович, В. А. Маклаков,  Н. В. Тесленко,               А. Ф. Стааль, А. Р. Ледницкий, И. Н. Сахаров, В. В. Берештам, Б. Г. Барт,                     Л.Н. Андроников, П.Н. Переверзев, Ф.А. Волькенштейн, М.М. Винавер, А.М. Александров, С.Е. Кальманович и многие другие.

Относительно  соотношения и взаимоотношений корифеев «старой» и «молодой» адвокату­ры, то общий уровень «старых» корифеев был выше. Среди «мо­лодых», даже самых талантливых, все-таки не было звезд та­кой величины, как ученые-юристы   В. Д. Спасович,                Д. В. Ста­сов, В. И. Танеев, трибуны:   Ф. Н. Плевако, Н. П. Карабчевский,              П. А. Александров, художники А. И. Урусов,  С. А. Андреевский, В. Н. Герард. Но в искусстве политической защиты «молодые» уже к 1905 г. достигли, а со временем и превзошли рейтинг ад­вокатов первого призыва.

Собственно, требования к политической защите и ее методы в XX веке стали несколько иными, чем ранее. Поли­тическая защита на суде являлась не защитой, а новым этапом прежней борьбы. Такова стала адвокатская тактика. Она уже не соответствовала законным рамкам су­дебной защиты. Правда, в ней были оттенки, зависящие от защитников, а иногда и  от самих подсудимых, от их умения и такта. Профессиональное дело за­щиты было сделано средством политики.

Представители старых традиций, которые протестовали против поведения «молодежи», или отходили в сторону, или сами переходили к новой тактике. Зачастую в отношениях между «старыми» и «молодыми» корифеями прослеживалась напряженность и ревность.

Несмотря на это, молодые корифеи уважали  адвокатов первого призыва. Один из самых смелых политзащитников начала XX в. О. О. Грузенберг, надо полагать, выражал не только свое лич­ное мнение, когда он в речи на юбилейном собрании всей петроградской адвокатуры 17 апреля 1916 г. (в честь ее 50-летия) поставил в пример слушателям мужество        В. Д. Спасовича, В. Н. Герарда, П. А. Потехина, А. Н. Турчанинова на процессе «193-х» 1877 – 1878 гг., воскликнув при этом: «И ка­кими кроткими в сравнении с ними кажемся мы, протестан­ты 1900-х годов!»[87]

Итак, и в «старой», и в «молодой» адвокатуре дореволюци­онной России были свои корифеи — талантливые юристы и ораторы. Всех их объединяет служение одному делу и преемственность лучших адвокатских традиций. Во многом благодаря их трудам все сословие присяжных пове­ренных неуклонно разрасталось и крепло, тем самым, давая новые импульсы и новые силы корифеям которые это по­нимали и признавали это.