«История становления светской школы в России»

1.1.Религия и школа в царской России начала ХХ века

    В начале ХХ в. церковь продолжала спор с передовой светской культурой и школой. Их неприятие было характерно для русского духовенства еще со времен Петра. Именно с тех пор церковь рассматривала светскую культуру и школу как иностранное заимствование, получившее распростране­ние в высших слоях общества и чуждое простому народу. Конечно, с течением времени отношение к светской культуре и школе перестало быть непримиримым. Однако церковь всегда резко реагировала на антиклерикальные тенден­ции в светской культуре и продолжала попытки изоли­ровать от нее народ.

    В противовес этому шло развитие народной школы, отмечаемое современ­никами с середины 90-х годов XIX века, которое продолжалось и в первые десятилетия нового ХХ века. Попытка прави­тельства, предпринятая в 80-е годы, сохранить церковноприход­ские школы как основную форму народного образования оказалась безуспешной. Со второй половины 90-х годов наблюдалось их со­кращение. В обстановке революционных событий 1905 г. Министер­ство народного просвещения было вынуждено внести во II Госу­дарственную думу проект закона “О введении всеобщего начально­го обучения в Российской империи”. По этому поводу в 1911 г. между Думой и Государственным советом возникли разногласия. Дума предпо­лагала положить в основу законопроекта светские шко­лы. Это затрудняло дальнейший рост казенных субсидий на церковноприходские школы. Поэтому самую неприми­римую оппозицию думский проект встретил в верхней па­лате со стороны представителей православного духовен­ства. “Мы хорошо знаем, – заявил вологодский епископ Никон,– что народ еще не просит такого всеобщего обучения, что самая идея этого обучения во многом еще преждевременна”.1 В итоге законопроект был отклонен Государственным советом. Этот вопрос так и не был решен в дореволюционной России.

    При известном росте школ число их для удовлетворения ре­альных потребностей общества в осуществлении всеобщего началь­ного образования было далеко недостаточным. По расчетам стати­стиков в начале ХХ в. ежегодно открывалось не более 2 тыс. на­чальных школ, вместо необходимых 5 тыс. В 1910 году почти миллион детей не был зачислен в начальную школу из-за отсутствия мест.1

    В 1914 году, спустя 50 лет после школьной реформы (1864), начальным обучением была охвачена едва половина детей соответ­ствующего возраста. В Западной Европе уже в последней четверти ХIХ в. была достигнута полная грамотность населения. На рубеже ХIХ–ХХ вв. начался переход ко всеобщему неполному среднему образованию молодежи в объеме 7-8 классов. По имеющимся в со­временной литературе данным, грамотность населения в России старше 8-летнего возраста составляла в начале ХХ в. около 40%, т. е. больше половины жителей; крестьянство, в основном, остава­лось неграмотным.

Продолжало сохраняться различие в распространении грамот­ности среди городских и сельских жителей; выше среднего уровня была грамотность среди рабочих. По данным хозяйственной переписи 1918 г., в России было около 64% грамотных рабочих и, при­мерно, 30% крестьян. В начале ХХ в. учителей начальной школы продолжали готовить учительские семинарии. К 1917 г. их было немногим более 170, из них подавляющая часть (145) – мужские. Учительские институты сохраняли значение основных центров под­готовки учителей для городских и уездных училищ. В 1917 г. было 47 таких институтов. Учителей для гимназий в основном готовили университеты.2

    Университетское образование сохраняло значение наиболее фундаментальной формы высшего образования. Число университе­тов в стране практически не изменилось, в 1909 г. появился еще только один университет – в Саратове. Количество студентов уве­личилось. Так, в середине 90-х годов в университетах обучались 14 тыс. студентов, в 1907 г. – уже 35,3 тыс.1

    Примечательным явлением было распространение частных учебных заведений (Психоневрологический институт В.М. Бехтерева, Вольная высшая школа П.Ф. Лесгафта и др.). В этих институ­тах преподавали видные русские ученые (И.П. Павлов, М.М. Кова­левский, С.А. Венгров, В.И. Семевский, Е.В. Тарле и др.), многие из которых работали безвозмездно. Наметились некоторые сдвиги в постановке педагогического образования. Открылись несколько высших педагогических заведений, в том числе Женский педагоги­ческий институт в Петербурге (1903).

    В начале ХХ в. в стране заметно расширилось высшее женское образование. К этому времени насчитывалось около 30 высших жен­ских учебных заведений. В 1900 г. в Москве вновь были открыты Высшие женские курсы В.И. Герье, закрытые в годы политической реакции (1888), и с 1908 г. начали работать Высшие женские сель­скохозяйственные Курсы, которыми руководил Д.П. Прянишников. Возникли высшие женские курсы в ряде провинциальных городов (в Саратове, Одессе, Ростове, Харькове и др.), все они содержались на частные или общественные средства. Правительство было выну­ждено признать право женщин на получение высшего образования. Закон 1911 г. о высшем женском образовании распространял на женщин права, которые давал диплом об окончании высшего учеб­ного заведения. В 1912 г. состоялся первый Всероссийский съезд по женскому образованию, который, в частности, принял резолюцию о совместном обучении в высших учебных заведениях.

    Различные формы внешкольного образования продолжали иг­рать важную роль в просвещении народа. Помимо воскресных школ появились новые формы учебных и культурно-просветительских учреждений для взрослых. Одной из них стали рабочие курсы. Наи­более известными были Пречистинские рабочие курсы в Москве, открытые в 1897 г. на средства В.А. Морозовой, владелицы Твер­ской мануфактуры. Слушатели учились на трех отделениях, про­грамма которых соответствовала низшей, средней и высшей школе. Преподавали на курсах И.М. Сеченов, В.П. Волгин, В.И. Пичета и другие ученые.

    Возникали народные университеты и просветительские рабо­чие общества. В 1906 г. и последующие годы в столицах, некоторых губернских и уездных городах (Н. Новгороде, Уфе, Воронеже, Тве­ри) были созданы народные университеты. В Москве народный университет был открыт в 1908 г. на средства либерального деяте­ля народного образования А.Л. Шанявского. Университет им. Ша­нявского сыграл видную роль в демократизации высшего образова­ния в России. В него мог поступить каждый, кому исполнилось 16 лет, вне зависимости от социального положения, вероисповеда­ния, пола. Обучение осуществлялось по вечерам на двух отделени­ях – научно-популярном (в объеме гимназии) и академическом. Окончившие последнее получали диплом о высшем образовании.

    Важное значение церковь отводи­ла церковноприходским школам. Крестьяне и деятели народного просвещения были недовольны этими школа­ми: их ахиллесовой пятой всегда было преподавание арифметики; хуже, чем в светских школах, шло обуче­ние и другим общеобразовательным дисциплинам. Но церковные власти упорно продолжали политику расши­рения сети церковноприходских школ, рассматривая их как средство насаждения в народе особой церковной культуры, поддержания патриархальности и монархичес­ких настроений. “Поддерживайте и устраивайте в своих селах школы церковноприходские, – признал Антоний Волынский, – в которых наши дети выучатся тому, что знают святые ангелы, т.е. воспеванию божественной сла­вы на церковных службах, научатся читать по-славянс­ки и тем превзойдут даже господ, которые считают себя образованными, а ни одного псалма не могут прочитать без ошибки”.1

    К 1899 г. церковно-приходских было около 40 тыс. почти с 1,5 млн. учеников, против 30 тыс. земских школ с более чем 2 млн. учеников.2 Правда, хотя К.П. Победоносцев, обер-прокурор Синода добился значительного
увеличения государственных дотаций для церкви, денег для финансирования этих школ у церкви было гораздо меньше, чем у земств. Поэтому уровень их был значительно ниже: оплата труда учителей церковно-приходских школ была мизерной, а потому и преподавали в этих школах люди недостаточно квалифицированные. Но Победоносцев и не хотел их высокой квалификации. Его цель была дать крестьянским детям элементарные представления о церкви и элементарную грамотность для чтения назидательной литературы и для бытовых нужд, но не превращать сельскую школу в первую ступень для дальнейшего образования, которое он считал вредным, ибо оно начнет колебать традиционные структуру и представления сельского общества. Как указывалось в “Положении о церковных школах ведомства православного исповедания” (1902), главной задачей всех этих школ являлось “распространение в народе образования в духе православной веры и церкви”, утверждение христианской нравственности и сообщение детям необходимых полезных знаний.1

    В вопросах образования не смотря на все противодействие со стороны церкви – государственное, а значит светское начало все более проникало в область получения знаний. Здесь Россия стала приближаться к западным образцам.

    Западная церковь, принявшись за христианское воспитание общества, прежде всего употребила для этого школу как самое сильное средство общественного образо­вания. Много столетий западная школа находилась исключи­тельно в духовных руках. Когда наконец западное государство включило в число своих задач народное просвещение, оно наш­ло поле действия уже занятым. Употребив все усилия на борьбу с клерикальной школой, оно и до сих пор еще не достигло в полной мере цели, которую себе поставило. Эта традиционная независимость школы от государства имела своим последствием то, что государство поневоле научилось ценить самостоятельность школы. Раз установившись, это отношение пережило пе­риод господства церкви над
школой, оно превратилось из ува­жения к самостоятельности церкви в уважение к независимости науки.

    В России церковь в период своего преоблада­ния в духовной жизни страны, оказалась не в состоянии устро­ить школу – не только для распространения знаний в общест­ве, но даже и для поддержания знаний в своей собственной сре­де. В самой тесной зависимости – хотя чисто отрицательной – от истории русской веры стоит и история русской школы, указывает П.Н. Милюков.1 В результате знания проникали в общество помимо школы. На первый раз, в ХVI в., это были знания, одобренные церко­вью и почерпнутые из благонадежного византийского источни­ка. Но такими знаниями, восходившими к IX-Х вв. нашей эры, общество не могло удовлетвориться. Еще в том же, ХVI в. ста­ли проникать на Русь обрывки средневековой науки ХI-ХIII столетия. После тщетного и бессильного сопротивления сами представители церкви Подчинились понемногу влиянию этой, тогда уже устаревшей на Западе, науки. Ученейшие из них принялись хлопотать об устройстве в России школы по средне­вековому образцу. Однако, настало, наконец, то вре­мя, когда школа понадобилась государству. Приступив к ус­тройству своей школы, государство уже не встретило конкурен­та в лице церкви. Напротив, по его же настоянию и церковная администрация завела первые свои духовные школы. На пер­вых порах государственная власть готова была передать в ду­ховное ведомство и светские школы. Но церковь, как и общест­во, смотрела на школу как на государственную повинность.

    При этих условиях школа с самого начала своего существова­ния стала вдвойне правительственной: по своему проис­хождению и по своему назначению. Школа готовила или для школы же, или для службы.

    Прави­тельство с конца ХVIII в. вступило в борьбу с частной школой, подчинило ее к середине ХIХ в. своей регламентации и в конце концов заставило, в выгодах службы, предпочесть казенную школу частной. Таким
образом, общественное образование со­средоточилось вполне в руках государственной власти. Но здесь она натолкнулась на активное отношение самого общества к школе и, вместо содействия обществу в просвещении России, вступила с ним в продолжительную и постепенно обострявшую­ся борьбу. Частые реформы школы в ХIХ столетии показали, что результаты школьного преподавания, вопреки всем стеснительным мерам, все-таки оказались подозрительны и сов­сем не соответствовали намерениям государственной власти. Но при этом государству приходилось бороться не с клерикализ­мом. Оно, напротив, совершенно основательно находило, что воспитательное влияние церкви входит слишком слабым эле­ментом в состав российского общественного воспитания. К большому удивлению иностранцев, правительство усердно старалось создать государственными средствами клерикальную школу, которой не создала наша прошлая история. Но пока продолжа­ли существовать причины ее неуспеха в прош­лом, нельзя было ожидать успеха этой школы и в настоящем. Русская жизнь и в прошлом была не слишком много, а слиш­ком мало проникнута началами веры.1

1.2.Становление светской системы образования в советской школе

    Конституция РСФСР, принятая 10 июля 1918 г., провозгла­шала (параграф 13): “с целью обеспечить трудящимся действи­тельную свободу совести церковь отделяется от государства школа – от церкви и свобода пропаганды, как религиозной, так и антирелигиозной, признается за всеми гражданами”.2 В проведении этого принципа на практике, однако, большевики пошли гораздо дальше того, что подразумевается под приведенными терминами в законодательствах стран, осуществивших те же самые принципы. Прежде всего, хотя декрет об отделении церкви и школы в принципе одинаково прилагался ко всем ис­поведаниям, католическому, протестантскому, еврейскому, ма­гометанскому, буддийскому и шаманскому – и большевики старались формально выдерживать этот принцип, – тем не ме­нее было очевидно, что главный их удар направлен против господствовавшей православной церкви. Они ни в коем случае не желали иметь дело с представителями православной церковной иерархии. Передавши все духовные имущества в собственность “всего народа или государства”, они отдали затем предметы культа во временное пользование прихожанам – каждому при­ходу отдельно, – точнее, той “группе верующих”, в количестве не меньше 20 человек, которая соглашалась заключить с мест­ной советской организацией договор, отдававший в ее распоря­жение церковь и “культовое имущество”, под условием – заботиться о сохранении церкви в исправности и уплачивать нало­ги. “Группа” приглашала священника независимо от кого бы тони было, и священник подчинялся всем обязанностям простого гражданина. Все другие церковные объединения не столько формально отменялись, сколько попросту игнорировались – как бы не существовали для новой власти и оставались делом личного частного и добровольного соглашения верующих.

    Своеобразной чертой новых порядков была постановка вопроса о религиозном преподавании. Все духовные школы всех исповеданий уничтожались, и преподавание закона Божия было запрещено в общеобразовательных школах и в частных, под уг­розой каторжных работ “на год и больше”. Разрешено было только религиозное обучение домашним образом лиц не моложе 18 лет. Таковым можно было даже преподавать специальные богословские курсы – для подготовки служителей культа. В ответ на разные местные ходатайства об изъятиях было разъяснено, что преподавание детям Закона Божия вызывает “затме­ние молодых умов” и что “на советской власти лежит обязан­ность воспитывать и обучать детей”, а следовательно, она имеет право и долг препятствовать, чтобы не наполняли детские го­ловы предрассудками, которые духовенство старается вбить в них путем преподавания Закона Божия”.

    В самом деле, отделение церкви от государства в советской России вовсе не означало, что государство хочет занять нейтральное положение по отношению к церкви. Коммунистичес­кое государство, напротив, принимало сторону противников ре­лигии и обязывалось энергически бороться против религии –уже потому, что коммунистическая партия сливалась с государ­ством при этом режиме. Параграф 13 русской коммунистичес­кой программы постановлял, что партия стремится к полному разрушению связи между эксплуататорскими классами и орга­низацией религиозной пропаганды, содействуя фактическому освобождению трудящихся масс от религиозных предрассудков и организуя самую широкую научно-просветительскую и анти­религиозную пропаганду. Обязанность партии становилась обя­занностью государства. Когда шведский коммунист Хеглунд по­пробовал утверждать, что “коммунистическая партия не требу­ет от каждого члена марксистского миросозерцания”, что “со­циализм, как таковой, вообще не является врагом христианско­го вероисповедания” и что “объявить атеизм чем-то необходи­мым для коммунистического мировоззрения членов партии” значит “спуститься до уровня секты”, – он встретил со сторо­ны русских товарищей самый резкий отпор. Лозунг “религия –    частное дело” был оставлен “партиям второго интернациона­ла”. В своей руководящей брошюре “О задачах и приемах анти­религиозной пропаганды” И. Степанов писал: “В наших декре­тах, так же как и в Эрфуртской программе, определенно заяв­лено, что церковь есть частное дело отдельных граждан. Но оп­портунисты вкладывали в эту формулу тот смысл, что государ­ство должно принять относительно религии политику “сложен­ных рук , а революционный марксизм признает обязанность го­сударства вести самую решительную борьбу против религии средствами идеологического влияния на широкие трудовые мас­сы... Устраивать диспуты с попами на равной ноге... значит об­наруживать оппортунистическое стремление к свободе. Мы не даем свободы обскурантам и никогда не признаем за ними пра­ва затемнять сознание масс. Спор ради спора есть чужая, де­мократическая формула”. “Можем ли мы остановиться (на от­делении церкви от государства? – спрашивает Красная газе­та” (1923) и отвечает – Нет, не можем!.. Наша задача бороться с религией! В школе, в клубе, в обществе – всюду мы противо­полагаем всякому мистицизму и чертовщине – научный мате­риализм... Мы должны ввести политический элемент в борьбу. Религия и церковь связаны для нас с буржуазией; рабочий класс, восстав против буржуазии, должен активно и энергичес­ки бороться с орудиями своего порабощения”.1

    Таким образом, партия большевиков объявила борьбу с религией и антихристианскую пропаганду “не част­ным, а общепартийным, общепролетариатским делом” и приме­няла к ней обычные способы классовой борьбы с буржуазией. Все это не совсем еще выяснилось ко времени второй сессии православного собора. Самая прочность большевистской власти была еще тогда под сомнением. Но, во всяком случае, декрет об отделении церкви от школы ставил вопрос ребром. На него на­до было немедленно реагировать. При известном нам уже на­строении собора было ясно, какова будет эта реакция.

    В заседании 25 января 1918 г. кн. Е. Трубецкой выступил докладчиком по вопросу о декрете. Отделы собора, говорил он, пришли к единогласному заключению, что мы имеем акт от­кровенного гонения на православную церковь. “Лица, властьимущие, дерзновенно покушаются на самое существование православной церкви”. Декрет издан “во исполнение этого сата­нинского умысла”. Власть “пытается сделать невозможным самое существование церкви, церковных учреждений и духо­венства”, “уничтожить самую возможность богопочитания и бо­гослужения”.

    Это было верно. Но в распоряжении собора были, однако, только уже испытанные средства: церковные “кары на винов­ных, вплоть до отлучения”, и... “призыв всего народа сплотить­ся вокруг храмов и монастырских обителей для защиты попи­раемой святыни. “Дальше пусть будет, что Господу угодно, –сказал председательствующий после принятия этих решений. Не мирясь с создавшимся положением и ожидая гонений, собор принял тут же предложение, чтобы, на случай “отсутствия” патриарха, он сам “указал ряд местоблюстителей”, известных только ему и снабженных его грамотами, – “чтобы власть от одного, в случае надобности, автоматически переходила к дру­гому” и “церковь ни на один момент не оставалась без высшей центральной власти”, облеченной полнотой патриарших прав”.1

    Таким образом, вызов был принят – и открытая борьба на­чалась. Одобренное собором воззвание к народу говорило о “лю­дях, ставших у власти и назвавших себя народными комиссара­ми”, как о “безбожных, не русских и не православных”. “Даже татары больше уважали нашу святую веру, чем наши тепереш­ние законодатели”. “Если бы совершилось” задуманное, говори­лось в воззвании, “то ведь Русь святая православная обратилась бы в землю антихристову... Лучше кровь свою пролить и удос­тоиться венца мученического, чем допустить веру православную врагам на поругание. Мужайся же, Русь святая. Иди на свою Голгофу!” “Что ж, – писалось в первом номере “Петроградско­го Церковно-епархиального вестника” (27 февраля), – оно, мо­жет, и нужно нам. Пусть гонение освежит и оживит церковь, которая, по выражению славянофилов, лежит в параличе. И тогда она снова будет сиять светом несиянным...”1

    28 февраля 1918 г. патриарх и Синод издали соответственное воззвание об организации мирян в приходские союзы, которые “не должны называться церковными или религиозными”. “В крайних слу­чаях союзы эти могут заявлять себя собственниками церковно­го имущества”. Преподаватели духовно-учебных заведений “должны тесно сплотиться с родителями учащихся” и “доби­ваться, чтобы строй учебных заведений оставался неизменным вплоть до особых распоряжений церковной власти”. Священные сосуды рекомендовалось спрятать от “грабителей” и “не отда­вать добровольно, так же как и прочее церковное имущество. В случае нападения – призывать церковный народ на защи­ту церкви, ударяя в набат, рассылая гонцов и т.п.”. Словом, воззвание совершенно игнорировало декрет об отделении цер­кви и школы и призывало к революционному образу действий.

    Естественным результатом воззвания 28 февраля были мно­гочисленные церковные демонстрации, случаи прямого сопро­тивления с неизбежными последствиями этого, арестами и т.д. В Самаре духовенство было привлечено к революционному три­буналу. В Воронеже толпа набросилась на комиссара, посланно­го в местный монастырь, и убила его. В Орле и Харькове рели­гиозные процессии были обстреляны. В Туле при этом было убито 11 человек. В Пешехонском уезде было арестовано около 100 человек, частью расстрелянных. Еще раньше, 25 января, был убит в Киеве митр. Владимир.

    К концу сессии (20 апреля) собор принял “положение о пра­вославном приходе”, также не считавшееся с советским декре­том и положенное в основу начавшейся открытой борьбы. Вви­ду появления многочисленных жертв собор постановил (18 ап­реля) установить особое возношение за богослужением о “гонимых и о скончавших жизнь свою исповедниках и мучениках”, ежегодное поминовение 25 января “всех усопших в нынешнюю лютую годину исповедников и мучеников”, крестные ходы к местам их погребения, особые патриаршие грамоты “пострадав­шим за веру и церковь” и “благословение от священного собора всем исповедникам”. Вместе с тем (19 апреля) “непокоряющие­ся и противящиеся церковной власти, обращающиеся к граж­данскому начальству” были осуждены как “богопротивники”. Им грозило запрещение, лишение сана и отлучение от церкви.

    Директива собора была принята к исполнению. Новые при­ходские объединения, предназначенные для организации сопро­тивления, “организовались вовсю”. “Петроградский вестник” открыто призывал (13 апреля, №6) создавать свои приходские кооперативы, свои школы. “Всеоб­щее мнение было”, по отзыву противников церкви, что “на цер­кви большевики сломят себе голову”. Только что приведенные меры собора показывают, что его члены не имели понятия о тех тисках, в которые будет скоро введена большевиками цер­ковная жизнь.

    Выводы. Развитие светской системы образования возникло в нашей стране относительно недавно. В царское время рели­гия (православие) составляла часть государственной систе­мы, образование и воспитание осуществлялись на ее основе. Однако, по большому счету, не было светским и образование, сло­жившееся после 1917, хотя дек­ретом и были провозглашены принцип свободы совести, от­деление школы от церкви. На практике принцип светскости трактовался как утверждение атеизма. Система образования была ориентирована на воспи­тание молодых поколений в духе критического неприми­римого отношения к религии. Поэтому в силу ограниченнос­ти опыта принцип раздельнос­ти светского и религиозного образова­ния реализуется со значитель­ными трудностями, остается много нерешенных проблем юридического, управленческо­го, научного порядка.